Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Гильзы были, однако, не нашего образца. Мессауд быстро подобрал их и положил в карман. Одну он показал мне. Так и есть, клеймо германское!

«Вот это здорово так здорово! — подумал я. — В нашем тылу погуливает немец и развлекается стрельбой по нашему госпиталю?!»

Я не обратил внимания на то, что с данного места ни госпиталь, ни деревня не видны: Клерьер лежал в лощине, по ту сторону дороги, а дорога была скрыта невысоким, но густым кустарником.

На земле, по-весеннему рыхлой, были видны свежие следы.

— Одна след наша! — сказал Мессауд, тыча пальцем в отпечаток французского армейского башмака, подбитого крупными гвоздями. — Наша мусье ходи, франк.

Загадка осложнялась. Я быстро пошел по следам. Они вели в чащу. Едва прошли мы шагов триста, как Мессауд насторожился. Вытянув руку и делая мне знаки молчания, он бросился наземь и приложил ухо к земле.

— Близко! — шепнул он мне, вставая. — Два люди!

Держа винтовку наперевес, Мессауд стал неслышно

продвигаться вперед. Я шел за ним.

Вскоре мы сквозь кусты увидели немецкого солдата в бескозырке, с красным крестом на рукаве и двумя винтовками через плечо. Он сидел на поваленном дереве, к нам спиной.

Мессауд тотчас молча вскинул ружье. Мне пришлось пригрозить ему штыком, чтобы заставить отказаться от выстрела. Мы стали подкрадываться. Шумел ветер, и немец не слышал наших шагов. Я решил воспользоваться этим и взять его живым. Подойдя к нему шагов на пять, я крикнул по-немецки:

— Стой! Руки вверх!

Немец вскочил и обернулся. Увидев нас и наши наведенные винтовки, он застыл, мертвый и немой от испуга. В ту же секунду рядом с ним вскочила с земли другая фигура.-Но на сей раз окаменеть пришлось мне: это был Петроград. Он стоял, выдвинув голову вперед. У него подгибались колени. Глаза были мутны. Даже испуг не просветлил их.

— Петроград! — воскликнул я обрадованно. — Тебя как сюда занесло? Мы уж по тебе свечку ставили!

У немца испуг прошел раньше, чем у Антошки. Видя, что я отвел ружьё и не только не собираюсь стрелять, но даже обрадованно хлопаю Антошку по плечу, немец быстро успокоился. А Петроград долго еще ворочал глазами, покуда наконец обрел дар речи. Он спросил сбившимся голосом:

— Игде мы, слышь? Куда попали?

У Петрограда и его странного спутника лица были серо-бледные, носы и губы синие. Оба изнемогали. Оба имели вид людей, опустошенных усталостью, голодом и страхом.

— Игде мы, слышь? — повторил Антошка. — Куды попали? Которое тут войско стоит? Свое? Али плен?

Немец давно скинул ружья с плеча. Он прислонил их к дереву, а сам старался стоять в позиции «смирно», хотя и у него подкашивались ноги.

— Садись, Петроград, — предложил я, — отдохни! Не плен здесь, а свои. В свой полк попадешь.

— В свой, говоришь, полк? — переспросил Антон безразличным голосом. — Лежион? А?

— Да, в Легион! Сядь! На, пей!

Я усадил Антона и дал ему пить из своей баклаги. Антон пил вино жадно, у него засветились глаза.

А Мессауд стоял растерянный: он не понимал, почему наш же, французский солдат, обнаруживший немца раньше нас, до сих пор не убил его, почему немца не убиваю я и почему даже не видно никаких к тому приготовлений.

— Моя буду бош голова резать, — предложил он мне, степенно оглаживая свою длинную бороду.

— Подожди, Мессауд, — сказал я, — пока не надо.

Мессауд не соглашался:

— Как не надо? Зачем не надо? Война! Надо немцу йупэ кабэш делать, — убеждал он меня полушепотом.

— После, после, Мессауд! — сказал я, чтобы отделаться. — После!..

Мессауд, ворча, отошел в сторону.

Петроград сделал из баклаги еще несколько глотков, оторвал ее от пересохших губ и протянул немцу.

— На, фрицка, пей! — сказал он, проглатывая свой последний глоток и глубоко вздыхая.

Немец жадно прильнул к горлышку.

— Кто он? — спросил я.

— А кто его знает?! Так, приблудный. Шесть дён по лесу вместе блукаем, ходу ищем. Тоже и он свою часть потерял, видать...

Больше Петроград объяснить не мог ничего — сил не было.

Я обратился к немцу.

От него я узнал, что во время сражения он, по должности санитара, бегал по плато, подбирал раненых и переносил их на перевязочный пункт. В лесу он был оглушен снарядом и упал. Он не знает, сколько времени пролежал. Было темно, когда он очнулся. Сражение кончилось. Кругом было тихо. Он хотел добраться до своих, но не знал направления. Пошел наугад и скоро услышал голоса. Но это были французы. Тогда он пустился обратно, но заблудился в лесу. Усталый, он упал и заснул. Проснувшись утром, он увидел на траве, почти рядом с собой французского солдата, который навел на него ружье.

— Это был вот он, — сказал немец, показывая на Антошку. — Возле меня тоже оказалось ружье на земле.

Я его схватил. Так мы и лежали с французом друг против друга со взведенными курками. Потом я сказал ему, что нас здесь только двое и мы не должны друг друга убивать, и бросил ружье наземь. Тогда он тоже бросил ружье наземь. Потом мы сели рядом и закурили. Он имел свой табак, а я свой. Я разговариваю с ним, а он не понимает. Я говорю: «Не надо убивать друг друга. Лучше, говорю, пойдем вместе. Отведем один другого в плен. Куда попадем...» А он ничего не понимает по-немецки. А я по-французски не понимаю.

Внезапно немец разозлился:

— Где ж мне по-французски уметь? Я не обер-лей-тенант какой-нибудь. Я огородник! Из Саксонии! Огородник!" Вы понимаете? Из Саксонии!

У немца глаза налились злобой и сжались кулаки. Он стал бешено кричать на меня. Но кричал он только одно:

— Из Саксонии! Из Саксонии! Из Саксонии! »

Это быдо то страшное исступление, хорошо знакомое

каждому окопному жителю, когда разум больше не по- . могает человеку. Измученный голодом, вшами и грязью, оглушенный усталостью, пьяный от пальбы, стоит человек в тяжелом самозабвении. Его сотрясает послед-

Няя, смертная злоба. Он протестует против страшной жизни, в которую брошен. Он протестует, жалуется и грозит. Но разум не работает, в разуме заедает что-то, разум дает осечку за осечкой, и с уст срывается какая-то чепуха, совсем не то, что надо было бы сказать.

— Из Саксонии! Из Саксонии! — то повышая голос до рычанья, то понижая его до хрипа, повторял немец, грозя мне винтовкой.

— А теперь можно? — робко спросил Мессауд. Он счел момент подходящим, чтобы наконец выполнить то, что полагал своей основной задачей. — Теперь можно ему купэ кабэш делать? — спросил он, многозначительно обводя правой рукой вокруг шеи.

Мне удалось опять остановить его усердие. К великому изумлению Мессауда, я не только не убил немца, но даже положил ему руку на плечо.

— Садитесь! — сказал я немцу. — Саксония хорошая страна. Успокойтесь!

Я дал ему табаку. Он успокоился сразу, так же внезапно и тяжело, как вспылил. Он не заметил, как я забрал оба ружья. Мы все сидели на пнях и курили. Блаженное состояние стало охватывать обоих бедняг.

— Он смешной, этот парень, — сказал немец, показывая на Антошку. — Представьте себе, он все время тыкал себя в грудь и повторял: «Я рюсс, рюсс». Что это значит? Я раньше подумал, что это он выдает себя за русского. Но ведь мы на французском фронте? Не правда ли? Кроме того, я видел русских солдат на картинке— у них не такая форма. Я говорю ему: «Врешь, ты француза». А он все свое: «Рюсс, рюсс...» Чудак какой-то!

Немец уже добродушно улыбался и похлопывал Антошку по плечу.

— И чего он там лопочет? — спросил Антошка.

— Да вот, — пояснил я, — не понимал он, говорит, что ты русский.

— Так и не смекнул, голова еловая? — пожимая плечами, сказал Антошка. — Ишь ты серость! А я ему говорю: мол, гляди, фриц, я не франсэ муа, компренэ? Муа рюсс. А он, сукин сын, только глазами хлопает. А он кто? Немец? А? То-то! Я-то небось догадался. А ведь, поди, спрашивал его все время: «Ты, говорю, кто будешь? Туа, говорю, бош?» Не понял. «Туа, говорю, герман?» Опять ни в рот ногой. Сказано, серость!