Старинные рассказы. Собрание сочинений. Том 2

В другое бы время Катьке устроили знатные похороны. Но как все были утомлены праздниками, то вызвали ее родителей и передали им маленькое тело, выдав также парчи на покров и столько-то денег на погребенье. Таких, как Катька, было во дворце много — убыль невелика.

ИМПЕРАТОР

Опочивальня императора огромнейшей страны — страны лесов, степей, полей, болот, горных кряжей, могучих рек, рыбных озер, холодных и горячих морских побережий, пушного зверя и оленей, страны еще в младенчестве культуры пребывающих многоплеменных народов. Какая воля к власти, какая нечеловеческая сила, какие всеобъемлющие знания нужны, чтобы самодержавно править этими пространствами и этими народами, не забывая и о враге внешнем, поддерживая с соседями взаимовооруженную чуткую дружбу.

Уже светло, день, но самодержец еще почивает. Во рту у него подсыхающая тряпочка.

В огромном дворце личные апартаменты императора не так велики: упомянутая опочивальня, собственный его величества кабинет, комната министерская, покой для советников, покой для секретарей, покой для адмиралтейства, большая зала, другая зала, галерея, или семь покоев (шахматная, галерея от комедии, галерея от церкви и другие комнаты, отделанные Растрелли, Караваком [36], живописцем исторических дел Тарсием [37], скульптурным мастером Цвенгофом!), еще комнаты — Анны Федоровны Юшковой, другая — генерал-супер-интендантши, третья — той необычайно полной, цветистой, по-крестьянски одетой румяной немки, которая имеет право входить в опочивальню его величества, когда он хочет и когда он не хочет, и которая неизменно присутствует при его отходе ко сну и при его пробуждении.

Министерская комната обита малиновым бархатом. Покой для советников — пунцовым и белым штофом. Покои для секретарей, камергера и переводчика — обоями фабрики Затрапезного, имя которого станет нарицательным.

Голубым штофом обита опочивальня его величества. С потолка нисходят четыре зеркальных подсвечника на голубых же лентах. Пол обит коврами. Прекрасные дубовые кресла, обитые тафтой. Лично для императора высокие кресла на колесиках обиты малиновым бархатом. Окна зеркального стекла.

В комнате соседней пенье и щебетанье: в золоченых клетках два заморских снегиря, три чижа и один перепел. В других комнатах (император любитель птиц!) канарейка, «воспевающая куранты», и соловьи «лучшие и впредь надежные». Еще — попугай, параклитка, египетский голубь, ученый скворец.

В личном комнатном употреблении императора тут же в опочивальне, на случай надобности, посуды серебряной 2 пуда 1 фунт 90 золотников: рукомойник, кастрюлька, солонка, все прочее. Из чистого серебра и то, что потребно срочно, чтобы не выходить из комнаты из-за такого пустяка.

Его величество открывает глаза, тряпочка выскальзывает изо рта, и на все покои гремит голос императора: призыв властный и немедленный.

Суматоха и беготня не слышны — ковры убивают звук. В иных комнатах и, конечно, в самой опочивальне под коврами и суконной настилкой положены хорошо выделанные бараньи шкуры, так что нога несколько утопает в роскошной мягкости.

Сегодня император позирует первоклассному немецкому художнику. Чтобы писать портрет великого самодержца, нужен не только талант: нужна огромная выдержка. Император непоседлив и нетерпелив: двух минут не выдерживает в желательной неподвижности. Притом лиц столь высокопоставленных не пишут просто: нужно уловить не только сходство черт лица, но и присущую званию высоту одухотворенной мысли; нужно одновременно придать благосклонность снисходительной улыбке, подчеркнуть красоту родовитости, напомнить о властности справедливого взгляда и о преобладании воли над случайным человеческим чувством. Это делается для подданных — это остается в руководство будущим историкам.

И правда: портрет остался, единственный портрет, писанный с натуры. Император молод. Судя по портрету, ему трудно дать больше тридцати лет, скорее меньше, так как плечи его слишком круглы, как и его раскормленные щеки. Глаза его очень ясны, ярки, велики и выразительны. В них ум и знание, можно даже сказать, — знание людей. Лоб высок, брови едва заметны, губы как нарисованы щедрой и искусной кистью самой природы. Шея императора открыта, белый хитон особо оттеняет надетую через плечо голубую ленту струящегося шелка, другое плечо закрыто бархатной мантией, отороченной горностаем, окутавшей мощную фигуру императора, изображенного художником до пояса. Но изумительнее всего тонкость усмешки императора — художник изобразил ее с необычайным искусством, слегка заставив дрогнуть правую ноздрю породистого носа: усмешка, ласковая для верноподданных, но сулящая беду неверным. Трудно оторваться от этого несколько женственного, но освещенного духовным мужеством лица. Однако, если вглядеться долго, — внезапно поражает и что-то другое в лице императора, какое-то досадное сходство с тупой, отъевшейся немецкой девой, улыбнувшейся на заигрывание унтера. Затем, когда вспомнишь, чей это портрет, — нелепое сходство немедленно исчезает.

Портрет хранится в сенатском архиве. Он закончен в день, который мы здесь описываем.

Отвесив глубокий поклон императору, художник со всей предосторожностью взял акварель и, вычурно и изящно пятясь, утопая носками туфель в коврах, удалился, чтобы представить готовую работу августейшей родительнице.

На уход его император не обратил ни малейшего внимания. Сидя на руках кормилицы, он пускал губами пузыри и болтал пока ни на языке своих подданных, ни на родном немецком, а лишь на своем собственном. На этих днях императору российскому Иоанну Антоновичу исполнился один год.

Профессор аллегории Штелин, допущенный взглянуть на отдыхающего от трудов самодержца, остановился пораженный и очарованный: ему представился образ младенца Геркулеса, в круглой зале на подушке сидящего и играючи превеликую змею убивающего и терзающего. В действительности император терзал одну из четырех драгоценных книжечек с разноцветными раскрашенными рисунками, которые были поднесены его величеству августейшей родительницей. Ему представилось также, что вот молодой Давид занес пращу, чтобы поразить дерзостного Голиафа; Голиаф — один из диких славянских богатырей, населяющих эту презренную, но богатую страну. Затем профессор прикинул, не уподобить ли этот гениальный отпрыск благородного Брауншвейгского Дома мудрому законодателю Солону, погруженному в неустанные труды. И уже слагалась в прочном и добротном немецком мозгу профессора блестящая речь о том, как еще в самом младенчестве его императорское величество как наисильнейший монарх очи и удивление всего мира на себя обращает и как благополучие империи от времени до времени возносится и в распространение и умножение происходит, так что праведное упование и надежды всех верных подданных всегдашнее свое счастие и радости под благословенным скипетром его императорского величества в некоторый проспект уже наперед усматривать может, — но разве передаст в точности варварский язык всю образность и всю звучность божественной немецкой элоквенции!

Юстиц-советник Гольдбах ассистирует профессору Штелину: сими столпами знаний и талантов славна Российская Академия наук, поручившая им выполнить ученое задание — составить аллегории, эмблемы, мифологические уподобления и все необходимое в прославлении первых шагов императора в управлении страной лесов, степей, полей, водных путей, пушного зверя и дикарей в человеческом образе.

Но, конечно, в действительности не может младенец лично управлять такой страной: бразды правления крепко держит и умело направляет его мать, великая правительница Анна Леопольдовна, личные покои которой рядом.

Ей только двадцать три года — залог силы и энергии. Самая обстановка ее покоев говорит об ее трудах. В ее опочивальне кровать работы кроватного мастера Антона Рожбарта, большая, богатая, с балдахином французского манира, желтого штофа с серебряным позументом, с атласным двуспальным матрасом алого цвета. В ее другой опочивальне и кровать и обои — по рисунку придворного мастера Людовика Каравака. В ее уборной односпальная кровать на четырех столбах, с занавесами из малинового штофа с золотым позументом, точная копия такой же кровати в ее Летнем доме. В ее библиотеке (а все знают, как любит читать правительница!), кроме двух шкапов работы французского мастера Мишеля, дубовых, с резьбой и угловыми каранштейнами, — приказано поставить новую кровать, с павильоном из желтого штофа, с желтой тяжелой подкладкой, а пол устлан успокоительными коврами. На этих прекрасных сооружениях возлежит правительница в часы, когда ее утомляет беседа с карлами и карлицами, с дурами и шутихами, с девушкой-дворянкой, с матерью-шезножкой, с материной бабой, уродицей, горбушкой, девкой-заикой, четой арапчат и прочей шумной ватагой ее помощников в препровождении времени.