Посредник

— Да, правда, — с готовностью подтвердил я, позабыв о часе, проведенном в соборе.

Из врага лето превратилось в друга: еще одно следствие поездки в Норидж. Я больше не боялся тепла, наоборот, упивался им, словно изучал новое явление природы. Мне нравилось смотреть, как оно, поблескивая, поднимается с земли и тяжело повисает в густых — как-никак июль — кронах деревьев. Видеть, как благодаря теплу все вокруг замирает — или это только кажется? — и погружается в глубокую дрему. Прикасаться к нему рукой, чувствовать его на горле и коленках — теперь они открыты для его объятий. Я жаждал погрузиться в него глубже, еще глубже, утонуть в нем, казалось, все полученное мной тепло как бы складывается в копилку, оно все сильнее обволакивает меня, и скоро я пробьюсь к его эпицентру, к самому его сердцу.

Зеленый костюм с пуговицами из дымчатого перламутра и открытым воротом, так ладно сидевший на мне, легкое и гладкое белье, тонкие гетры, едва защищавшие ноги от царапин, полуботинки (предмет моей особой гордости) — все это лишь первые шаги на пути к полному телесному единению с летом. Одну за другой я сброшу с себя все одежды — неизвестно, правда, в каком порядке, хотя этот вопрос и волновал меня. Какую часть туалета оставить напоследок? Мои представления о пристойности были смутными и неопределенными, как и все по части секса; но я со всей определенностью знал, что готов сбросить их вместе с одеждой и предстать перед природой во всем своем естестве, как дерево или цветок.

Эти нудистские фантазии возникали где-то на периферии мозга; возможно, я понимал, что претворить их в жизнь не удастся. Между тем новое обличье наполняло меня гордостью и на другом уровне сознания — изменился мой взгляд на мир и мое место в нем. Новая одежда всегда повышает тонус, но в моих условиях она его не просто повысила, а удесятерила. Я стал ходить с напыщенным видом, будто павлин. Но чувства признательности и благоговения не были мне чужды, и они переполняли душу. Я был признателен за подарки — мои благодетели ясно выказали свое дружеское ко мне расположение, значит, они ценят меня, как же мне не ценить их? И я благоговел перед ними — ведь как эти подарки были сделаны! Походя выписывались огромные счета, они росли от одного магазина к другому, будто деньги были ничто! Затраты королевские, совсем не на том уровне бытия, к какому я привык. Мозг отказывался это понимать, зато фантазия резвилась вволю; мозг отбрасывал непонятное, фантазия же любила побродить по непролазным дебрям и рискнуть пробиться к сути хотя бы по аналогии. А аналогия была тут как тут. От этих купающихся в роскоши людей, золотившихся соверенами (и, я полагал, гинеями), никак не обремененных работой или семейными узами, людей, которые приезжали, оставались, уезжали, свободных граждан, превративших весь мир в площадку для развлечений, в чьей власти было (я хорошо это помнил) уничтожить меня насмешкой или осчастливить улыбкой — так вот, от этих людей было рукой подать до легендарных знаков Зодиака.

Среди моего приданого имелся купальный костюм, и мне не терпелось поскорее надеть его — во-первых, мне все еще мерещились нудистские фокусы, во-вторых, я предвкушал, как буду в нем выглядеть (день с Мариан во многом изменил мое представление о собственной персоне). Я признался, что плавать без посторонней помощи не умею, но Мариан успокоила меня — помощники найдутся. Здесь, однако, сказала свое веское слово хозяйка. Мама писала ей, что я не богатырского здоровья и легко подвержен простуде; брать на себя ответственность за мое купание миссис Модсли не желает — только с разрешения матери. Но, разумеется, я могу смотреть, как купаются остальные.

Все как раз собрались на реку; я едва успел написать письмо, спустился и пошел с ними. Была суббота, четырнадцатое — день выдался не очень удачный, термометр (теперь я мечтал, чтобы его указатель рванулся в заоблачные высоты) показывал всего семьдесят шесть. Но об этом, кроме меня, знали только Маркус и его отец; остальные, не ведая истинного положения вещей, громко жаловались на жару. Я захватил с собой купальный костюм, чтобы быть как все. Взял свой и Маркус — плавать он тоже не умел, но собирался поплескаться. Не без огорчения я отметил, что костюмы наши почти не поощряли наготу; я примерил свой, и он до разочарования щедро прикрыл тело, как и костюм Маркуса.

Это было мое первое в жизни купание со взрослыми. Тут нет ничего удивительного — купание тогда только входило в моду, и за самим этим словом крылось нечто гораздо большее, чем сейчас. Я сгорал от любопытства, но и боялся — все-таки окажусь в незнакомой, а то и враждебной среде. Мои сведения об этом действе были почерпнуты из вторых рук, и все же по спине пробегал холодок, а желудок беспокоил легкими коликами.

Вшестером мы двинулись по тропинке: Мариан и Дэнис, молодой человек с девушкой — их имена записаны в дневнике, но лиц я не помню — и мы с Маркусом. Было около шести часов, солнце уже не палило, просто излучало милосердный рассеянный свет. Мы прошли через калитку и оказались в небольшом прилеске. Потом я часто ходил этой дорогой и в более жаркие дни, но лишь в тот первый раз явственно ощутил, как жара уступает место прохладе. Раскидистые деревья словно смыкались вокруг нас; тишина завораживала, все двигались молча. По тропке мы не без труда спустились по заросшему деревьями склону и через мостик выбрались на поляну. Заветная цель все ближе! Снова взыграла жара, под ее напором у всех развязались языки, и Маркус сказал:

— Сегодня вечером приезжает Тримингем.

— Правда? — спросил я скорее из вежливости, но запоминая имя для дневника.

— Да, только поздно, мы уже будем спать.

— Он приятный человек? — спросил я.

— Да, только ужасно некрасивый. Не пугайся, когда увидишь его, а то он здорово огорчится. Ему не нравится, когда его жалеют. Его ранили на войне, и на лице остались шрамы. Говорят, на всю жизнь.

— Плохо дело, — посочувствовал я.

— Да, только ему ничего такого не говори и Мариан тоже.

— А почему?

— Маме это не понравится.

— Но почему? — снова спросил я.

— Обещай, что не выболтаешь — даже под пыткой.

Я пообещал.

— Мама хочет, чтобы Мариан вышла за него замуж.

Я молча переваривал эту новость. Мне она совершенно не нравилась. Я тут же воспылал бешеной ревностью к Тримингему, и то, что он герой войны, никак не возвысило его в моих глазах. Мой отец всегда был против войны, вплоть до того, что брал сторону буров. Я мог напевать «Солдаты королевы» и «До свиданья, Долли, мне пора в поход»; был вне себя от радости, когда освободили осажденный Ледисмит [13]; и все же не сомневался, что отец прав. Может, Тримингем получил по заслугам. И почему, интересно знать, миссис Модсли хочет выдать Мариан за человека с таким ужасным лицом, которого никто даже не называет «мистер»?

Мы шли через поляну по насыпной дорожке, впереди искривленной линией виднелись камыши; линия была вогнутой, и наш путь лежал к дальней ее части. В этой топкой болотистой части Норфолка, подернутой ряской, росла осока; несмотря на иссушающую жару, приходилось ступать осторожно — того и гляди, попадешь в ржавого цвета лужу, скрытую травой. Хлюп, хлюп — и по полуботинкам струится бурая жидкость.

Впереди появилось что-то черное, похожее на виселицу: сплошь столбы, перекладины, стойки. От этого строения веяло жутью — и крайним одиночеством. Казалось, это какое-то страшилище, способное схватить тебя и причинить боль — лучше обойти его стороной; но почему-то мы беззаботно шли прямо навстречу опасности. Мы были уже совсем близко, я увидел на деревянных поверхностях смоляные струпья и понял, что сооружение стоит без присмотра долгие годы, как вдруг над камышами появилась голова и плечи мужчины. Мы подходили к нему сзади. Он не слышал нас. Он медленно поднялся по ступенькам на площадку. Очень медленно, видно наслаждаясь одиночеством; развел руки в стороны, чуть сгорбил плечи, как бы желая обрести полную свободу, хотя ничто не ограничивало его движений. На миг мне показалось, что он абсолютно гол.