Собрание сочинений. том 7.

— Посмотри-ка, — прошептал Дагне, указывая на дверь кабинета, куда проскользнул Мюффа.

Оба оглянулись — створки слегка шевелились, как от дуновения ветерка. Наконец с неестественной медленностью и совершенно бесшумно дверь закрылась. Нана и Дагне тихонько засмеялись.

— Кстати, ты знаешь, какую статью про меня написал Фошри?

— «Золотая муха»? Знаю, конечно. Читал. Только не хотел говорить, боялся, тебе будет неприятно.

— Неприятно? Почему? Она же длинная.

Нана было лестно, что ее особой занимались в «Фигаро». Если бы не пояснения ее парикмахера Франсиса, который принес ей газету, она и не поняла бы, что в статье речь идет о ней. Дагне, насмешливо ухмыляясь, исподтишка наблюдал за Нана. Раз она довольна, чего же другим за нее огорчаться?

— Позвольте! — крикнул лакей и, толкнув их, пробежал мимо, держа обеими руками блюдо с вынутым из формы мороженым.

Нана направилась было к кабинету, где ее ждал Мюффа.

— Ну, прощай! — сказал Дагне. — Ступай к своему рогоносцу.

Нана опять остановилась.

— Почему ты его зовешь рогоносцем?

— Да потому, что он рогоносец.

— Вот как, — просто сказала она.

— А ты что ж, не знала? Его супруга спит с Фошри, дорогая моя. Кажется, роман начался еще в деревне… Нынче, когда я собрался идти сюда, Фошри от меня улепетнул, и я подозреваю, что к нему сегодня вечером пожалует его красавица. Они изобрели предлог для свидания — госпожа графиня будто бы уехала за город.

Нана даже онемела от волнения.

— Так я и думала! — сказала она наконец, хлопнув себя по ляжкам. — Сразу догадалась, как только увидела ее в прошлый раз на дороге… Ну как это можно! Порядочная женщина и вдруг изменяет мужу, да еще с такой сволочью, как Фошри! Этот ее хорошим вещам научит!

— Подумаешь! — злобно пробормотал Дагне. — Разве ей впервые? Она в этих делах знающая… Побольше, чем Фошри.

Нана негодующе заахала.

— Да что ты? Неужели правда?.. Вот тебе и высший свет! Грязь какая!

— Прошу прощения! — крикнул лакей, нагруженный бутылками. Собеседникам пришлось отступить друг от друга.

Дагне опять притянул к себе Нана и долго не выпускал ее руки. Голос у него вдруг стал кристально чистый, нежнее гармоники, в чем и был секрет его успеха у таких женщин.

— Прощай, дорогая!.. Помни, я по-прежнему тебя люблю.

Она отодвинулась и, улыбаясь, посмотрела на него. Он едва расслышал ее слова, заглушенные громовыми криками и возгласами «браво!», от которых содрогались двери залы, где шла попойка.

— Глупыш! — сказала она. — Все кончено… Но это ничего не значит. Зайди ко мне как-нибудь на днях. Поболтаем.

И вдруг с самым серьезным лицом воскликнула тоном искреннего негодования:

— Ах, так он рогоносец!.. А знаешь, мне это противно! Терпеть не могу рогачей!

Когда она вошла наконец в кабинет, Мюффа сидел на диванчике, смиренный, бледный, нервно постукивая по столу. Он не сделал ни малейшего упрека. Нана была глубоко взволнована и уже не знала — жалеть или презирать его. Бедненький! Мерзавка жена так подло его обманывает! И Нана хотелось кинуться ему на шею, утешить. Но что ни говори, а ведь это по заслугам: с женщинами он сущий болван, поделом ему, впредь будет умнее. Однако жалость взяла верх. Вот почему, поев устриц, она не решилась прогнать графа, как задумала было вначале. Они посидели в «Английском кафе» всего с четверть часа и вместе вернулись к ней, на бульвар Османа. Было одиннадцать часов вечера; до полуночи вполне можно найти способ как-нибудь помягче выпроводить его.

Из осторожности она еще в передней дала Зое распоряжение:

— Ты посторожи. И когда тот придет, вели ему не шуметь, если граф еще будет у меня.

— А куда же я его дену, мадам?

— Пусть посидит на кухне. Так вернее.

Мюффа уже снял с себя в спальне сюртук. В камине пылал огонь. Обстановка была все та же: мебель палисандрового дерева, мягкие кресла и стулья, обитые шелковым штофом с голубыми цветами по серому полю; таким же штофом обтянуты были стены. Нана дважды собиралась все тут переменить: в первый раз возмечтала о спальне, обитой черным бархатом, а второй раз — голубым атласом с розовыми бантами; но как только Штейнер соглашался и выдавал требуемую сумму, она тут же пускала деньги по ветру. Удовлетворила она только одну свою прихоть — положила перед камином тигровую шкуру и повесила под потолком хрустальный фонарь.

— А мне, знаешь, не хочется спать, я не лягу сейчас, — сказала она графу, запирая дверь спальни.

— Как тебе угодно, — пролепетал он.

Без свидетелей граф обычно безропотно покорялся Нана. Больше всего он боялся ее рассердить.

Однако, садясь у огня, он стащил с ног также и штиблеты. Одним из любимых удовольствий Нана было раздеваться перед зеркальным шкафом, чтобы видеть себя с ног до головы. Она сбрасывала все, вплоть до рубашки, и, стоя перед зеркалом нагая, самозабвенно любовалась собой. Она обожала свое тело, восхищалась своей атласной кожей, линиями гибкого стана и серьезно, внимательно рассматривала свое отражение, поглощенная страстной любовью к самой себе. Нередко ее заставал в такие минуты парикмахер, но она даже головы не поворачивала. Мюффа тогда сердился, и это ее крайне удивляло. Чего он злится? Она ведь не для других старается, а для себя.

В тот вечер, желая получше разглядеть себя, она зажгла шесть свечей, вставленных в бра. Но, снимая рубашку, вдруг остановилась и задала вопрос, уже давно вертевшийся у нее на языке:

— Ты читал статью в «Фигаро»? Газета на столе.

Ей вспомнилась усмешка Дагне, и ее вдруг взяло сомнение. Если мерзавец Фошри посмел ее разругать, она ему отомстит.

— Говорят, там речь идет обо мне, — продолжала она деланно-равнодушным тоном. — Как ты думаешь, дусик, это верно, а?

И, выпустив из рук рубашку, она так и осталась стоять перед Мюффа голая, ожидая, пока он прочтет статью. Читал он медленно. В статейке Фошри, озаглавленной «Золотая муха», рассказывалась история продажной женщины: родившись в семье потомственных пьяниц, она унаследовала от четырех-пяти поколений кровь, отравленную ядом нищеты и алкоголя, страшный недуг, который у нее превратился в нервное расстройство половой сферы. Она выросла в предместье, была дочерью парижской улицы, высокая, статная, с великолепным телом, красивая, словно растение, пышно расцветшее на куче навоза. И стала мстительницей за нищих и обездоленных, чьим порождением она была. С нею поднялась на поверхность общества и начала разлагать аристократию та гниль, которая при всеобщем попустительстве бродит в низах, в народе. Эта женщина стала силою природы, разрушительным началом; сама того не желая, она развращала, растлевала весь Париж, соблазняя его своими белыми бедрами, нагоняла порчу на всю столицу, подобно тому как в определенные дни месяца у женщины портится молоко. В конце статьи автор сравнивал ее с мухой — с мухой золотой, как солнце, мухой, слетевшей с нечистот, мухой, всасывающей в себя трупный яд из падали, что гниет по обочинам дорог, с мухой, которая жужжит, кружит, сверкает, словно драгоценный камень, и, проникая даже во дворцы, отравляет мужчин одним своим прикосновением.

Мюффа поднял голову и устремил неподвижный взгляд на огонь.

— Ну как? — спросила Нана.

Мюффа не ответил. Он сделал вид, что хочет перечитать статью. По спине у него пробежал холодок. Статья была написана прескверно, вычурным языком, грешила витиеватыми оборотами, нелепо причудливыми сравнениями. И все же граф был потрясен, внезапно в его душе всколыхнулось все, о чем он боялся думать последние месяцы.

Он вскинул глаза. Нана стояла перед зеркалом, восторженно взирая на себя. Изогнувшись, она внимательно всматривалась в свое отражение, стараясь разглядеть родинку, которая сидела на правом бедре, трогала ее кончиком пальца, изгибалась еще больше, чтобы заметнее выступала эта отметинка, очевидно находя, что темная родинка очень оригинальна и мила как раз здесь. Затем она принялась внимательно разглядывать все свое тело по частям, забавляясь этим исследованием, полная любопытства испорченного ребенка. Она всегда как будто впервые видела себя; лицо ее выражало тогда восторженное изумление, словно у девочки-подростка, вдруг открывшей, что она уже становится женщиной. Она медленно раскинула руки, выпятив торс, торс пухлой Венеры, откинулась, смотрела на себя и спереди и сзади, вставала боком, любуясь очертанием груди и мягко округлыми линиями бедер. И, наконец, придумав новую игру, начала с наслаждением покачиваться справа налево, слева направо, расставив колени, вращая бедрами в почти судорожной дрожи, словно восточная алмея, исполняющая танец живота.