Собрание сочинений. Т.18. Рим

— Вы уходите? — с живостью спросил Прада, видя, что аббат раскланивается с Лизбетой.

— Нет-нет! Еще задержусь.

— Отлично, не уходите без меня. Мне хочется пройтись пешком, я провожу вас до дому… Зайдите за мной сюда, хорошо?

Миновав два салона, желтый и голубой, Пьер добрался наконец до зеркальной гостиной. Это действительно был чудесный уголок — изящная ротонда с круглым куполом, в стиле рококо, с мерцающими зеркалами в великолепных золоченых рамах. Даже потолок был отделан наклонными гранями зеркал, так что отражения со всех сторон повторялись, преломлялись, множились до бесконечности. По счастью, электричество здесь не горело, и гостиную освещали лишь два канделябра с розовыми свечами. Простенки и мебель были обиты голубым шелком нежного оттенка. При входе вас охватывало чувство неизъяснимой отрады, словно во дворце подводного царства, на дне прозрачного озера, в котором до самой глубины отражаются бесчисленные созвездия.

Пьер сразу же заметил монсеньера Нани, мирно сидевшего на низеньком диване; как тот и предвидел, они оказались совершенно одни, ибо вся публика устремилась в галерею полюбоваться на котильон. Здесь царила тишина, лишь вдалеке замирали звуки флейт в оркестре.

Аббат извинился за опоздание.

— Ничего, ничего, любезный сын мой, — успокоил его монсеньер Нани со своей неизменной любезностью, — я здесь прекрасно отдохнул… Как только толпа угрожающе разрослась, я укрылся в этом убежище.

Не упоминая прямо о королевской чете, он дал понять, что постарался, не нарушая этикета, избежать встречи. Если он и явился на праздник, то лишь из отеческой привязанности к Челии, а также из тонкой дипломатии, желая показать, что Ватикан не порывает связей с древним родом Буонджованни, столь прославленным в летописях папства. Разумеется, Ватикан не мог всецело одобрить этот брак, своего рода союз между старым Римом и новым итальянским королевством, однако он не желал и отстраниться, выказать безразличие, оставить на произвол судьбы своих преданных слуг.

— Итак, любезный сын мой, перейдем теперь к вашему делу, — продолжал прелат. — Как я уже сказал, конгрегация Индекса постановила осудить вашу книгу, но приговор будет представлен на подпись его святейшеству только послезавтра. У вас в запасе еще целый день.

Пьер не удержался от горестного восклицания:

— Увы, монсеньер, что ж я могу сделать! Я уже думал об этом и не вижу никакого выхода, никакой возможности защищаться… Разве мыслимо добиться приема, когда его святейшество хворает!

— Ну, святой отец не так уж серьезно болен, — возразил Нани с тонкой усмешкой. — Ему гораздо лучше, и еще сегодня, как всегда по средам, он удостоил меня аудиенции. Когда его святейшество чувствует себя утомленным, он не опровергает слухов о своей болезни: это дает ему возможность отдохнуть и понаблюдать за окружающими, узнать, кто из них лелеет честолюбивые замыслы, кто проявляет особенное нетерпение.

Но Пьер, слишком расстроенный, чтобы слушать внимательно, продолжал говорить о своем:

— Нет, теперь все кончено, я потерял всякую надежду. Вы говорили о чуде, но я не верю в чудеса. Раз я потерпел поражение в Риме, ну что ж, — я уеду, вернусь в Париж и буду там продолжать борьбу!.. Моя душа не покорилась, надежда спасти мир любовью не умерла, я напишу новую книгу, я скажу, в какой новой стране должна родиться и расцвести новая религия!

Наступило молчание. Нани устремил на Пьера свой умный, ясный взгляд, острый и пронизывающий, как стальной клинок. В глубокую тишину, в жаркую духоту гостиной, в зеркалах которой отражались бесчисленные огни свечей, ворвались громкие звуки медленного вальса и вскоре замерли.

— Сын мой, грешно предаваться гневу… Помните, в день вашего приезда я обещал, что, если вам не удастся добиться приема у его святейшества, я сам постараюсь это устроить?

Видя, как разволновался молодой аббат, Нани продолжал:

— Успокойтесь и выслушайте меня… К несчастью, у его святейшества порою не хватает мудрых советчиков. Его окружают люди искренне преданные, но недостаточно рассудительные. Я уже предупреждал вас и предостерегал от необдуманных шагов… Вот почему три недели назад я счел необходимым лично передать ваш труд его святейшеству, чтобы он соблаговолил просмотреть его. Я подозревал, что иначе книгу утаят от святого отца… И вот что мне поручено вам передать: его святейшество соизволил прочесть вашу книгу и выразил желание вас видеть.

Громкий крик радости невольно вырвался из груди Пьера:

— Ах, монсеньер, монсеньер!

Но прелат, с беспокойством оглянувшись вокруг, тут же велел ему замолчать, словно опасаясь, что их могут услышать.

— Тсс… тсс!.. Это секрет, его святейшество примет вас частным образом, никого не ставя в известность… Слушайте внимательно. Сейчас два часа ночи, не так ли? Завтра, ровно в девять вечера, вы придете в Ватикан и у каждой двери будете спрашивать синьора Скуадра. Вас всюду пропустят. Синьор Скуадра встретит вас наверху и проводит в покои его святейшества… И никому ни слова, этого не должна знать ни одна живая душа!

Пьер не мог сдержать восторга. Он порывисто сжал пухлые, мягкие руки прелата.

— Ах, монсеньер, какими словами выразить вам мою признательность? Если бы вы знали, какой мрак и отчаяние охватили мою душу, ведь я чувствовал себя игрушкой в руках могущественных кардиналов, все они только потешались надо мной!.. Но вы спасаете меня, возвращаете надежду! Я снова верю в победу, я брошусь к ногам его святейшества, светоча истины и высшей справедливости. Он, без сомнения, оправдает меня, ведь я же горячо его люблю, восхищаюсь им, я всегда боролся за его политику, за самые заветные его идеи… Нет, нет, быть не может, он не подпишет приговора, он не осудит моей книги!

Высвободив руки, Нани по-отечески покровительственно старался успокоить Пьера, слегка посмеиваясь над его чрезмерной восторженностью. Наконец ему это удалось, и он уговорил аббата пойти домой. Когда Пьер стал прощаться, все еще продолжая благодарить, прелат тихо сказал:

— Любезный сын мой, помните, что истинное величие в повиновении.

Пьер, которому хотелось поскорее уйти, разыскал Прада в «оружейной» зале. Их величества только что отбыли, их почтительно проводили до дверей князья Буонджованни и супруги Сакко. Королева по-матерински обняла Челию, пока король пожимал руку Аттилио, и оба семейства, удостоенные такой чести, сияли от гордости. Многие гости, следуя примеру королевской четы, тоже расходились, прощаясь с хозяевами. Граф казался еще более желчным и взвинченным, чем прежде: ему, видимо, не терпелось уйти.

— Ну, наконец-то я вас дождался! — сказал он Пьеру. — Удерем скорее, хорошо?.. Ваш соотечественник, Нарцисс Абер, просил передать, чтобы вы его по ждали. Он пошел проводить до экипажа мою приятельницу Лизбету… А мне просто необходимо подышать свежим воздухом. Пройдемтесь пешком, я провожу вас до улицы Джулиа.

Пока они одевались в прихожей, граф не мог удержаться от едких насмешек.

— Я только что видел, как они укатили вчетвером, ваши друзья, — сказал он резко. — Хорошо, что вы любите ходить пешком, для вас все равно не нашлось бы места в карете… Но какова донна Серафина, экая наглость в ее годы притащиться сюда под руку с Морано и похваляться, что она вновь вернула себе неверного любовника!.. А те двое, молодая парочка, просто не могу говорить о них спокойно! Сегодня они открыто явились сюда вдвоем, какое отвратительное бесстыдство, какая неслыханная жестокость!

У него дрожали руки, и он глухо пробормотал:

— Счастливого пути, счастливого пути, красавчик!.. Я слышал, как он говорил Челии, что вечером в шесть часов уезжает в Неаполь. Ну что ж, пусть едет, счастливого ему пути!

На улице, выйдя из жарких, душных комнат и ощутив свежую прохладу ясной ночи, оба спутника вздохнули с наслаждением. Стояла восхитительная лунная ночь, одна из тех светлых римских ночей, когда город дремлет под необъятным небосводом, словно убаюканный райскими грезами. Они пошли самой красивой дорогой, вдоль по Корсо и дальше, по проспекту Виктора-Эммануила.