Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8

Фьорсен прикусил губу.

— Могу я иметь удовольствие пригласить вас на чашку чая?

— Благодарю вас. Я очень голодна. Я не завтракаю, когда у меня дневное выступление. Я считаю, что так лучше. Вам понравилось, как я танцую Офелию?

— Весьма искусно,

— Это делается с помощью зеркал, и еще там есть сетка из проволоки. Но у вас создалось впечатление, что я безумная? — Фьорсен кивнул. — Я очень рада. Так пойдемте? Мне очень хочется чаю.

Она повернулась, взглянула на себя в зеркало, поправила обеими руками шляпу, на секунду показав замечательные линии своей фигуры, взяла сумочку, висевшую на спинке стула, и сказала:

— Я думаю, вам лучше пройти вперед, если не возражаете. Так мы не обратим на себя внимания. Встретимся у «Раффеля», там у них очень вкусные вещи. Au revoir [37].

Совершенно сбитый с толку, раздосадованный, странно притихший, Фьорсен пересек Ковентри-стрит, вошел в пустой ресторан «Раффеля» и занял столик у окна. Образ Джип, сидящей на дубовом сундуке у кровати, начисто вытеснил танцовщицу. Но, подняв глаза, он увидел Дафну Уинг — она стояла на улице и внимательно рассматривала выставленные в витрине пирожные. Потом она вошла.

— А! Вы уже здесь? Знаете, мне хотелось бы кофе-глясе, орехового торта и сладких марципанов; о, и чуточку сбитых сливок к торту! Вы не возражаете? — Усевшись на стул, она принялась разглядывать его.

— Где вы были за границей?

— В Стокгольме, Будапеште, Москве и других местах.

— Великолепно! Как вы думаете, был бы у меня успех в Будапеште или Москве?

— Возможно. Вы типичная англичанка.

— О! Вы думаете, что я типичная англичанка?

— Безусловно. Ваш тип… — Он едва удержался, чтобы не сказать: «Ваш вульгарный тип едва ли возможен в какой-либо другой стране».

— Мой тип красоты? Фьорсен усмехнулся и кивнул.

— Пожалуй, это — самое приятное из того, что вы когда-либо мне сказали. Но все-таки мне хочется думать, что я скорее греческого типа, языческого.

Ее профиль на фоне яркого света был удивительно чист и нежен. Он сказал:

— Вы, наверно, ненавидите меня, маленькая Дафна. Ведь вы должны ненавидеть меня.

Круглые серо-голубые глаза Дафны Уинг смотрели на него с тем же выражением, с каким она только что разглядывала марципаны.

— Нет. Теперь у меня уже нет ненависти к вам. Конечно, если бы я все еще любила вас, я бы вас ненавидела. Это странно, правда? Но ведь можно думать о человеке, что он дрянь, и не чувствовать ненависти к нему?

— Значит, вы думаете, что я дрянь?

— А разве нет? Иначе вас и не назовешь! Подумайте только, что вы сделали со мной!

— А вы все-таки не отказались выпить со мной чашку чая!

Дафна Уинг принялась за торт и сказала с набитым ртом:

— Видите ли, я теперь независима и знаю жизнь. А поэтому я вас не боюсь.

Фьорсен схватил ее руку в том месте, где ровно бился пульс. Она взглянула на него, переложила ложечку в другую руку и продолжала есть. Фьорсен отдернул свою руку, как ужаленный.

— Вы переменились, это безусловно!

— А вы не ожидали, правда? Знаете, такие испытания не проходят даром. Думаю, что я была ужасной дурочкой… — Она подняла ложку и перестала есть. — И все же…

— Я все еще люблю вас, маленькая Дафна! У нее вырвался слабый вздох.

— Прежде я многое бы отдала, чтобы услышать это. Она отвернулась, выбрала большой орех из торта и положила в рот.

— Вы придете посмотреть мою студию? Она у меня довольно приятная и к тому же новая. Я зарабатываю двадцать пять фунтов в неделю, а по следующему контракту буду получать тридцать. Мне хотелось бы, чтобы миссис Фьорсен знала об этом… О, я забыла, что вам не нравится, когда я говорю о ней. А почему? Мне хотелось бы, чтобы вы ответили на этот вопрос. — Посмотрев на его разъяренное лицо, она продолжала: — Я ни капли вас не боюсь теперь. Раньше боялась. А как поживает граф Росек? Все такой же бледный? А почему вы ничего не заказываете себе? Вы совершенно ничего не едите. Знаете, что бы я еще съела? Шоколадный эклер и малиновое мороженое с сельтерской водой и ломтиком мандарина.

Когда она медленно высосала напиток через соломинку и воткнула ее в ломтик мандарина, они вышли из ресторана и сели в машину. По дороге Фьорсен пытался завладеть ее рукой, но она, сложив руки на груди, спокойно проговорила:

— У вас дурные манеры — как можно вести себя так в машине!

Сердито отдернув руку, он искоса наблюдал за ней. Неужели она играет с ним? Или она действительно утратила интерес к нему? Ему это казалось невероятным. Машина, проехав по лабиринту улиц Сохо, наконец, остановилась. Дафна Уинг зажгла свет в коридоре и прошла к зеленой двери направо; открывая ее ключом, она говорила:

— Мне нравится, что я живу на убогой улочке. Это как-то всерьез, по-профессиональному. Конечно, это не студия, а задняя комната картонажной мастерской. Но ведь приятно отвоевать для искусства хотя бы маленькое местечко?

Они поднялись по нескольким ступенькам, покрытым зеленой дорожкой, и вошли в большую комнату с верхним! светом; стены были затянуты японским шелком цвета желтой азалии. Дафна Уинг с минуту стояла молча, словно пораженная убранством своего жилища; потом, показывая на стены, сказала:

— Это заняло у меня много времени. Я все сделала сама. И посмотрите на мои маленькие японские деревья — разве это не прелесть?

На высоком подоконнике, куда достигал верхний свет, были аккуратно расставлены шесть карликовых деревьев.

— Я думаю, графу Росеку понравилась бы эта комната, — сказала она вдруг. — В ней есть что-то оригинальное, правда? Понимаете, мне хотелось окружить себя всем этим… словом, вы понимаете. Чтобы и в моей работе появилось что-то оригинальное. В наше время это так важно. Но здесь у меня есть и спальня, и ванна, и кухонька, все под рукой, по-домашнему, всегда горячая вода. Моим родителям эта комната кажется странной. Они иногда приходят, стоят и смотрят и никак не могут привыкнуть; конечно, в этом районе очень убого. Но я думаю, что артист должен стоять выше этого.

Внезапно растрогавшись, Фьорсен сказал:

— Да, маленькая Дафна.

Она мельком взглянула на него и еле заметно вздохнула.

— Почему вы так поступили со мной? — спросила она. — Как жаль, что теперь я уже не могу любить! — И вдруг она провела тыльной стороной ладони по глазам. По-настоящему растроганный, Фьорсен шагнул к ней, но она отстранила его, и слезинка сверкнула у нее на ресницах.

— Пожалуйста, сядьте на диван. Хотите курить? Вот у меня русские. — Она вынула коробочку розоватых папирос из столика золотистой карельской березы. — У меня здесь почти все русское и японское. Я думаю, это лучше, чем что-либо другое, создает атмосферу. У меня есть балалайка. Вы умеете играть на ней? Нет? Как жаль! Вот если бы у меня была скрипка… Я бы очень хотела снова послушать вас. — Она сжала руки. — Вы помните, как я танцевала для вас перед камином?

Фьорсен очень хорошо помнил это! Папироса задрожала у него в пальцах, и он оказал хрипло:

— Потанцуйте сейчас, Дафна!

Она покачала головой.

— Я не верю вам ни на грош, и никто не стал бы верить, правда?

Фьорсен вскочил.

— Зачем же вы позвали меня сюда? Что вы из себя разыгрываете, вы, маленькая…

Глаза ее округлились, но она сказала, не повышая голоса:

— Я думала, вам будет приятно увидеть, что я стала хозяйкой своей судьбы, вот и все. Но если это неприятно, вам незачем здесь оставаться.

Фьорсен снова опустился на диван. Понемногу у него начало складываться убеждение, что она действительно говорит правду. Он выпустил клуб дыма и засмеялся.

— Чему вы смеетесь? — спросила она.

— Я только подумал, маленькая Дафна, что вы такая же эгоистка, как и я.

— Я хочу стать эгоисткой. Это ведь так важно в жизни, не правда ли?

Фьорсен засмеялся снова.

— Не старайтесь, пожалуйста, вы всегда были эгоисткой.

Она присела на скамеечку и сказала серьезно:

— Нет, я не была эгоисткой, когда любила вас. Но от этого я ничего не выиграла, так ведь?