Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

– Послушай, приятель, – сказал я, – подержи минуточку моего мула, – – потому что мне надо было снять сапог, натиравший мне пятку. – Человек, к которому я обратился, стоял без всякого дела у дверей гостиницы, и я, вообразив, что он несет какие-нибудь обязанности по дому или конюшне, сунул ему повод, а сам занялся своим сапогом. – Покончив с ним, я обернулся, чтобы взять мула у незнакомца и поблагодарить его…

– – Но Monsieur le Marquis [401] тем временем вошел в дом.

Глава XLII

Я мог теперь проехать верхом на муле весь юг Франции от берегов Роны до берегов Гаронны, не торопясь – совсем не торопясь, – – ибо оставил Смерть, – – ты, господи, веси – – (и только ты!) – как далеко позади. – «За многими я следовала по Франции, – сказала она, – но так отчаянно гнаться мне еще не приходилось». – – Однако она по-прежнему за мной следовала, – – и я по-прежнему убегал от нее – – но убегал весело – – по-прежнему она меня преследовала, – но как охотник, отчаявшийся поймать свою добычу, – – каждый шаг, на который она отставала, смягчал ее суровые черты. – – Зачем же мне было убегать от нее сломя голову?

Вот почему, несмотря на все, что мне наговорил посланец почтовой конторы, я еще раз переменил способ передвижения и после торопливой и суматошной езды тешил теперь свою фантазию мыслями о муле и о том, как я прокачусь по богатым равнинам Лангедока на его спине, пустив его самым медленным шагом.

Нет ничего приятнее для путешественника – – и ничего ужаснее для описывающих путешествие, нежели обширная богатая равнина, особенно когда не видно на ней ни больших рек, ни мостов, ничего, кроме однообразной картины изобилия; ведь сказав вам однажды, что она восхитительна! или очаровательна! (как придется) – что почва здесь плодоносна, а природа расточает все свои дары и т. д., они не знают, что им дальше делать с обширной равниной, которая осталась у них на руках – и годится разве только для того, чтобы привести их в какой-нибудь город, тоже, может быть, ни для чего больше не годный, как только вывести их на соседнюю равнину и так далее.

– Ужасное занятие! Судите сами, лучше ли мне удалось справиться с моими равнинами.

Глава XLIII

Не сделал я и двух с половиной лье, как мужчина с ружьем начал осматривать его замок.

Целых три раза я ужасно замешкивался, отставая каждый раз, по крайней мере, на полмили. Один раз по случаю глубокомысленного разговора с мастером, изготовлявшим барабаны для ярмарок в Бокере и Тарасконе, – механики его я так и не постиг. – – Другой раз я, собственно, даже не задержался – – ибо, встретив двух францисканцев, больше меня дороживших временем и неспособных сразу разобрать, что мне, собственно, надо, – – я повернул назад и поехал вместе с ними. – —

В третий раз меня задержала торговая операция с одной кумушкой, продавшей мне корзинку прованских фиг за четыре су. Сделка была бы заключена тотчас же, если бы ее не осложнило в последнюю минуту одно щекотливое обстоятельство. Когда за фиги было уже заплачено, то обнаружилось, что на дне корзины лежат две дюжины яиц, покрытых виноградными листьями. – Так как у меня не было намерения покупать яйца, то я на них и не притязал; что же касается до занятого ими в корзине места – то это не имело значения. Я получил достаточно фиг за мои деньги. – —

– Но я имел намерение завладеть корзинкой, а кумушка имела намерение удержать ее, ибо без корзинки она не знала, что делать с яйцами. – – Впрочем, и я, не располагая корзинкой, не знал, что делать с фигами, которые уже перезрели и большею частью потрескались. На этой почве между нами произошел коротенький спор, закончившийся рядом соображений о том, что нам обоим делать. – – —

– Как мы распорядились нашими яйцами и фигами, ни вам, ни самому черту, если бы его тут не было (а я твердо уверен, что он при этом был), ввек не составить сколько-нибудь правдоподобной догадки. Все это вы прочитаете – – – не в нынешнем году, потому что я спешу перейти к истории любовных похождений дяди Тоби, – – все это вы прочитаете в сборнике историй, выросших из моего путешествия по Лангедокской равнине и названных мною по этой причине моими

Насколько перо мое утомилось, подобно перьям других путешественников, в этих странствиях по столь однообразной дороге, пусть судят сами читатели, – а только впечатления от них, все разом затрепетавшие в эту минуту, говорят мне, что они составляют самую плодотворную и деятельную эпоху в моей жизни. В самом деле, так как я не уговаривался относительно времени с моим вооруженным спутником – то, останавливаясь и заговаривая с каждым встречным, если он не скакал во всю прыть, – догоняя всякого, кто ехал впереди, – поджидая тех, кто был позади, – окликая прохожих на перекрестках, – останавливая всякого рода нищих, странников, скрипачей, монахов, – расхваливая ножки каждой женщины, сидевшей на тутовом дереве, и вовлекая ее в разговор с помощью щепотки табаку, – – словом, хватаясь за каждую рукоятку, все равно какой величины и формы, которую случай предлагал мне во время этого путешествия, – я превратил свою равнину в город – я всегда находился в обществе, и притом обществе разнообразном; а так как мул мой был столько же общителен, как и я, и всегда находил, что сказать каждому встречному животному, – то я глубоко убежден, что, расхаживай мы целый месяц взад и вперед по Пель-Мель или Сент-Джемс-стрит [403], мы бы не встретили столько приключений – и нам не представилось бы столько случаев наблюдать человеческую природу.

О, здесь царит та живая непринужденность, что мигом расправляет все складки на одежде лангедокцев! – Что бы под ней ни таили люди, а все у них удивительно смахивает на невинную простоту той золотой поры, которую воспевают поэты. – Мне хочется создать себе иллюзию и поверить, что это так.

Это случилось по дороге из Нима в Люнель, где лучшее во всей Франции мускатное вино, которое, к слову сказать, принадлежит почтенным каноникам Монпелье, – и срам тому, кто, напившись за их столом, отказывает им в капле вина.

– – Солнце закатилось – работа кончилась; деревенские красавицы заплели наново свои косы, а парни готовились к танцу. – – Мой мул остановился как вкопанный. – – Это флейта и тамбурин, – сказал я. – – – Я до смерти перепугался, – сказал он. – – – Они собираются повеселиться, – сказал я, – пришпоривая его. – – Клянусь святым Богаром и всеми святыми, оставшимися за дверями чистилища, – сказал он (принимая то же решение, что и мулы аббатисы Андуйетской), – я не сделаю и шагу дальше. – – – Превосходно, сэр, – сказал я, – я поставил себе за правило не вступать в спор ни с кем из вашей породы. – С этими словами я соскочил с него и – – швырнув один сапог в канаву направо, другой – в канаву налево, – Пойду потанцевать, – сказал я, – – а ты стой здесь.

Одна загорелая дочь Труда отделилась от группы и пошла мне навстречу, когда я приблизился; ее темно-каштановые волосы, почти совсем черные, были скреплены узлом, кроме одной непослушной пряди.

– Нам не хватает кавалера, – сказала она, – протягивая вперед руки и как бы предлагая их взять. – – Кавалер у вас будет, – сказал я, – беря протянутые руки.

Ах, Нанетта, если бы тебя разодеть, как герцогиню!

– – Но эта проклятая прореха на твоей юбке!

Нанетта о ней не беспокоилась.

– У нас ничего бы не вышло без вас, – сказала она, – выпуская с врожденной учтивостью одну мою руку и ведя меня за другую.

Хромой подросток, которого Аполлон наградил свирелью и который но собственному почину прибавил к ней тамбурин, присев на пригорок, сыграл мелодичную прелюдию. – —

– Подвяжите мне поскорее этот локон, – сказала Нанетта, сунув мне в руку шнурочек. – – Я сразу позабыл, что я иностранец. – Узел распустился, вся коса упала. – – Мы точно семь лет были знакомы.