Том 5.Рассказы 1860-1880 гг.

До этой минуты все молча, с интересом и некоторым удивлением слушали его дерзкую и вместе с тем страстную речь, в которой все чаще звучали жалобные, почти смиренные нотки. Но Алексей больше не мог молчать.

— Эй, эй, барин! — закричал он. — Что-то вы чересчур рьяно вступаетесь за разбойников!

Прохожий выпрямился и поглядел ему прямо в глаза.

— Эх, ты! — насмешливо отвечал он, покачав головой. — Залез в теплый тулуп и рад, что тебе хорошо! А когда с человека вот-вот и шкуру-то сдерут, так его и жалеть не надо?

Старый Микула вынул трубку изо рта, насупил кустистые брови и твердо, коротко, сурово сказал:

— Не надо.

Прохожий вздрогнул, как будто эти два слова ему бросили в лицо, резко, всем телом обернулся к старику, засмеялся тихим, долгим смехом, клокочущим глубоко в груди, и, широко шагнув, сел подле него.

В эту минуту скрипнула дверь, в хату вошло несколько человек, и возле печки начался разговор. Однако прохожий, казалось, ничего не заметил и уселся на табуретку рядом с хозяином, повернувшись к горнице широкой спиной с торчавшими от худобы лопатками; облокотившись на стол, он склонился лицом к лицу старика. Поблизости от них никого не было: Еленка пересела с заплакавшим спросонок младенцем к противоположной стене, Алексей затеял какую-то шумную возню у печки, бондарь, подправлявший ножом зуб бороны, примостился на другом конце длинного стола. Только старая Настуля, успевшая незаметно влить в свой беззубый рот рюмки три водки, проворно сунула голову чуть не под руку незнакомцу и с жадным любопытством нагнула к нему ухо. Вскоре она услышала произнесенные вполголоса слова:

— А что, хозяин, ничего не слыхать про вашего Яська?

— Какого Яська? — жестко спросил старик.

— Да третьего вашего сына… Двое тут, с вами, а третьего нет… Или вы совсем его позабыли?

За спиной прохожего кто-то громко всплеснул руками, и визгливый старушечий голос затянул:

— Чтоб мне веку своего не дожить! Чтоб у меня язык колом оборотился! Чтоб мне руки, как вон сучья на вербе, повывернуло, коли я его позабыла, Яська моего миленького, соколика моего несчастливого… Да я же его у матери принимала, когда он на свет народился. Да я же его на руках своих не один и не десять раз носила, да, своих детей не имея, любила его и голубила, как сыночка родимого…

Голова бабки тряслась, из-под красного, словно налипшего чепца выбивались белые прядки, падавшие на морщинистый лоб и щеки, румяные от водки, а старуха все раскачивалась над самым ухом прохожего, обдавая его горячим, разившим водкой дыханием. Он откинул голову, подпер ее рукой и, сощурясь, слушал причитания бабки. Однако вскоре прервал их вопросом:

— А вы, хозяин, совсем уже не помните Яська? Ведь он первенец ваш… старший сын…

Микула, точно его насильно вывели из молчания, угрюмо ответил:

— Как не помнить? Помню… А вы-то хорошо его знали?

— О, куда лучше! Молодец был парень, башковитый, смелый…

— Чересчур смелый, — буркнул старик, выколачивая пепел из трубки. — А слыхали вы, что с ним стряслось?

Видно, хоть и хмурился старик и зорко, испытующе поглядывал на своего гостя, а разбирала его охота поговорить о старшем сыне. Но бабка опять запричитала:

— Ох, стряслась, стряслась с ним беда! Ох, чтоб им господь не простил грехов, как они ему, в ту пору молоденькому да несмышленому, не простили! Погубили они его, как псы, затравили… А покойница, мать его, мне племянницей доводилась… а он-то бабулей меня звал…

Прохожий стал расспрашивать старого Микулу:

— А что же с ним такое стряслось?

У старика задвигались челюсти, как будто он что-то с трудом прожевывал. Ему и не хотелось разговаривать с незнакомым человеком и охота брала поговорить.

— Да вот, — начал он, — с пустяков все и пошло, а первый-то раз он, можно сказать, за правду пострадал… Тяжбу завели с нами дубровляне… соседи… чтоб им неладно… ну, выбрал меня мир ходоком, я и в город ездил и с адвокатом толковал, с тем, стало быть, что нас в суде защищал. А в город я брал с собой Яська и к адвокату его брал, просто так, без надобности… уж больно я его любил и голубил и, как он, бывало, привяжется, все ему дозволял… Не покарал бы меня господь за это баловство…

Но бабка перебила его:

— Ох, любили его да голубили, все добрые люди его любили и всё ему дозволяли, до того он миленький был да ласковый… Ручки, бывало, закинет на шею и льнет к тебе, как ягненок, а глазки-то у него синие, как васильки во ржи…

Старик будто не слышал причитаний бабки и все охотнее вызывал в памяти прошлое.

— А уж умен он был — на диво, только чересчур дерзок, совсем не такой, как другие ребята… Что в работе, что в веселье — всё у него не так, как у всех… Возьмется ли за какое дело, так и роет землю, что конь огневой, а как разыграется, тут с ним и не сладишь… Бывало, за шею обнимет, станет целовать, чуть не задушит, а иной раз загордится и, будь тут хоть не знаю кто, так осой и кинется в глаза. Ругал я его крепко, а больше баловал… и сам его жалел, и мать жалела… да и то сказать: ничего худого он в ту пору не делал…

— Ох, жалела она его, жалела! Все глазки по нем выплакала! — снова заголосила Настуля. — Как только увидит меня, так сейчас и спросит: «Вернется ли, тетка, наш Ясек, вернется ли он ко мне, к сиротинке?»

— На погибель я брал его с собой в город и к адвокату, — разговорившись, продолжал старик. — Слушал он, слушал, как мы с ним толковали, а вернувшись домой, бывало, и говорит: «Тятя, я убью того, кто придет землю у нас неправильно отнимать!» Я только посмеиваюсь. Молод, думаю, да глуп. По справедливости, земля была наша, но вышел срок давности. Адвокат хорошо защищал, и суд знал, что это наша священная собственность, а срок-то давности вышел, мы и проиграли тяжбу. Когда мы тяжбу проиграли, дубровляне пришли отнимать землю, а мы уперлись: не желаем отдавать. Не отдадим да не отдадим! Всем миром, бывало, выйдем и прогоняем этих грабителей, чтоб им господь грехов не отпустил. Озорничали все, озорничал и Ясек. Ну, думаю, ладно. Раз все, пускай и он. А по весне вдруг и говорят: начальство приедет, будет землю передавать дубровлянам. Беда! С начальством не то что с мужиками. Мы и махнули рукой. Пускай так! Пускай будет наша кривда! Господь терпел и нам велел. Но не всё мы обдумали, как надо. Не подумали мы о молодых да чересчур горячих, а они рассудили по своему разумению и меж собой сговорились… Приехал какой-то высокий начальник, а с ним еще двое, чином пониже, и давай по полю расхаживать, тому одно, этому другое выделять да жаловать. А наши парни как выскочат с косами, с вилами да с кольями… пожалуй, душ двадцать их было, а мой Ясек впереди всех, будто какой генерал… Ну и прогнали они начальство…

Тут бабка неожиданно впала в ярость. Стуча кулаком одной руки по ладони другой, она кричала:

— Чтоб ему господь отпущения не дал за его дерзость. Да пропади он пропадом, коли самого себя сгубил понапрасну…

— Он и так уж пропащий! Не кляните его, бабуля, — обернувшись к захмелевшей старухе, буркнул прохожий и снова стал внимательно слушать Микулу.

А старик разговорился. Должно быть, он и не думал о том, с кем говорит, а говорил потому, что старая, полузабытая боль вновь впилась ему в сердце и воспоминания об утраченном первенце развевали дымку минувших лет.

— Значит, — продолжал он, — бунт. Значит, сопротивление властям. Ну, взяли их в тюрьму и стали судить. Других выпустили или немножко подержали, а его приговорили к трем годам тюрьмы… дескать, зачинщик. Ну, ладно. Три года — не век. А ему в ту пору только восемнадцатый годок пошел… Я и не шибко горевал, что он три года просидит. Ума-разума, думаю, наберется, смирять нрав свой выучится…

— И выучился? — громко захохотав, спросил прохожий. — Ха-ха-ха! Что же? Выучился он? А?

Старик, глядя в землю, покачал своей крупной головой.

— Ну как же! Выучился! Чтоб этак черти учили злые души! Как воротился он, дня спокойного дома не стало. Сядет он, бывало, и начнет рассказывать, как воры любые замки отпирают, когда ходят красть по ночам. «На все, говорит, хитрость нужна, а я все хитрости знаю». А то скажет: «И охота людям в таких хатах жить, бедовать да спину гнуть, когда на свете — столько добра и легким способом можно разжиться». Я его кулаком в спину: «Вот тебе, говорю, легкий способ о воровстве да о прочих пакостях не помышлять!» А он мне: «Не бей, тятя, а то сбегу, только вы меня и видали!» Хвать шапку — и в корчму. Пить выучился. Прежде он не пил, известно — дитя, только-только семнадцать годков ему сравнялось. А в тюрьме и этому выучился! Напьется, бывало, и ходит по всей деревне, озорничает, с парнями дерется… за девками гонится… Я ему по-хорошему: «Стыда у тебя нет, Ясек! Или ты бога не боишься?» А он смеется: «Эх, тятя, то ли еще я видел? То ли еще я слышал… когда там был? Вы, глупые, сидите у себя в деревне и ничего не знаете, а я теперь ученый!» Ох, ученый, уж такой стал ученый, как три года в тюрьме отсидел! Будь им неладно, этим наставникам, что его там учили…