Земля обетованная

Она прибегла к этой уловке, так как у нее не было ни сил, ни мужества сказать ему правду.

Нет, сегодня ни за что на свете она не скажет ему этого…

Завтра будь что будет, а сейчас она жаждала поцелуев, ласки, клятвенных заверений — сладостной, упоительной, безоглядной любви…

— Любимый, обожди еще минутку! Еще минутку! — умоляла она, идя следом за ним через анфиладу темных комнат. — Разве ты не чувствуешь, как тяжело мне расставаться с тобой?

Ей стало страшно, невыносимо страшно при мысли, что он уйдет, и она больше никогда не увидит его; в порыве отчаяния она кидалась ему на шею, льнула к нему. Их тела сплетались в жарких объятиях, губы сливались в бесконечно долгих поцелуях, и они поминутно останавливались, не в силах оторваться друг от друга.

Но как ни оттягивали они минуту разлуки, она неотвратимо приближалась. У входной двери Мелю стала бить нервная дрожь, и, прижимаясь к нему все сильней, она жалобно и тихо шептала:

— Подожди еще немного… Подожди.

— Меля, мы ведь завтра увидимся, и будем встречаться каждый день.

— Да… да… каждый день… — как эхо повторяла она, до крови кусая губы, чтобы сдержать крик отчаяния; она готова была броситься к его ногам и умолять не уходить или увезти ее далеко, далеко отсюда.

— Я люблю тебя! — сказал он на прощание и поцеловал ей руку, а потом в губы.

Она не ответила на поцелуй и, неподвижно стоя у стены, тупо смотрела, как он одевается, открывает стеклянную дверь и исчезает за ней; силы оставили ее, рыдания перехватили горло, сердце разрывалось от боли.

— Мечек! — позвала она шепотом.

Но он не услышал, не вернулся.

Медленно шла она по темным, словно нежилым, комнатам, подобным пышным гробницам, где обитали скука, тщета и богатство; шла все медленнее, останавливаясь там, где он только что целовал ее, озиралась вокруг отсутствующим взглядом, и с ее посинелых губ срывались какие-то звуки. И она шла дальше, направляясь к Руже, горько плакавшей оттого, что ее никто не любит.

«Все кончено», — подумала Меля, и слезы, словно прорвав плотину самообладания и воли, потоком хлынули из глаз.

IX

Высоцкий, окрыленный счастьем, спешил домой. И еще застал за чаем все общество, в том числе и Травинскую, — ее муж поехал к Куровскому, и ей не захотелось оставаться одной.

Сидели за круглым столом, освещенным висячей лампой, и обсуждали Нининых гостей.

Высоцкий вошел как раз в тот момент, когда Анка горячо защищала Мелю от злобных нападок его матери, а та, подогретая присутствием сына, повысила голос и излила всю свою расовую ненависть к евреям.

Высоцкий молча пил чай и думал о Меле. Он ощущал на лице, на губах ее обжигающие поцелуи, вздрагивал при воспоминании о ее объятиях, словно она все еще была рядом, с наслаждением вдыхал аромат ее духов, который исходил от его рук, волос, одежды.

Высоцкий был так счастлив, что фанатическая ненависть матери вызывала у него лишь снисходительную улыбку, и он многозначительно посматривал на Боровецкого, а тот, окутанный клубами табачного дыма, опершись локтями о стол, незаметно наблюдал за Анкой и Ниной, которые сидели рядышком голова к голове.

Нинины волосы в свете лампы отливали золотом, прозрачная, нежная кожа была словно из розового, подсвеченного изнутри фарфора; ее зеленые глаза с золотыми искорками были устремлены на Высоцкую. Анка, в венце темных пушистых волос, менялась в лице, не в силах скрыть досаду. Со страстной убежденностью отражала она атаки Высоцкой, подаваясь при этом вперед и сдвигая густые черные брови, походившие на натянутый лук. Подвижное лицо, как зеркало, отражало движения ее души. Она всем своим добрым сердцем была на стороне евреев, и это помогало ей опровергать рассудочные доводы Высоцкой. А та, сидя напротив в глубоком кресле, говорила безапелляционным тоном и в пылу спора наклонялась над столом, и тогда в кругу света, отбрасываемого лампой, видно было ее лицо, которое хранило следы былой красоты.

— Пан Мечислав, помогите мне защитить евреев и, в частности, панну Грюншпан. Кароль отказался, сказав, что она в этом не нуждается.

— Я с ним совершенно согласен. Меля… панна Грюншпан не нуждается в защите. Это так же нелепо, как защищать солнце от упреков в том, что оно слишком сильно светит и греет.

Завязался общий разговор, который был прерван приходом Юзека Яскульского.

Плача и заикаясь, Юзек сказал, что пани Баум очень плоха. Макс послал его за Высоцким, и он искал его по всему городу.

— Сейчас иду! Спокойной ночи, господа!

— Мне тоже пора, — сказала Нина.

— Я вас провожу, — вызвалась Анка, — уж больно вечер хорош. Пан Кароль, вы пойдете с нами?

Кароль поклонился в знак согласия, хотя был не в восторге от этого предложения, так как ему хотелось спать.

— A propos [55], о панне Грюншпан, — сказал доктор, уже в пальто стоя в дверях столовой, — будьте к ней снисходительней, хотя бы потому, что это моя будущая жена.

Высоцкая привскочила с места, но доктора уже не было: он поспешил к больной.

Когда Макс, вызванный Юзеком от Травинских, прибежал домой, мать поминутно теряла сознание.

Большая комната, освещенная последними закатными лучами, была погружена в красноватые сумерки; лицо умирающей, обращенное к далекому бездонному небу, застыло и покрылось синевой.

Она судорожно сжимала в руке свечу, которая отбрасывала слабый желтоватый свет на ее отрешенное лицо, покрытое каплями предсмертного пота.

У ее изголовья стояла на коленях фрау Аугуста и вполголоса читала молитву.

Старик Баум с застывшим лицом сидел в изножье кровати и горящими от невыплаканных слез глазами неотрывно смотрел на жену; ни один мускул не дрогнул у него на лице, ни одна слеза не выкатилась из-под покрасневших век. Внешне он был спокоен, но с такой силой вцепился в поручни кресла, что в твердом дереве остались следы от ногтей. Когда вошел Макс, он перевел взгляд на сына и смотрел, как тот бросился к матери и опустился около кровати на колени.

— Мама, мама! — в испуге вскричал Макс, дотрагиваясь до сжимавшей свечу руки.

Умирающая дышала прерывисто, надсадно. В остекленелых глазах навыкате, как на водной глади, отражались лучи заходящего солнца; правой рукой она шарила по одеялу, словно искала недовязанный чулок, который лежал на полу, поблескивая стальными спицами, точно еж.

Кухарка вместе с другой прислугой, стоявшая в темной комнате на коленях, громко заплакала.

— Мама! — со стоном вырвалось у него, сердце пронзила невыразимая печаль, и он заплакал.

Больная пришла как будто в себя: повернув голову, устремила на сына стекленеющий взгляд и, выронив свечу, холодной ладонью накрыла руку сына и не выпускала ее. Как последний отблеск радости, показалась улыбка на ее синих губах, она пошевелила ими, но с них слетел лишь слабый хриплый звук.

Улыбка сбежала с лица, она отвернулась к окну и замерла, словно засмотревшись подернутыми пеленой смерти глазами на закат, который расплавленной медью угасал в вечернем сером небе.

Набежавший ветерок пригнул к окну сирень, и ее фиолетовые очи-цветы глядели на неподвижное, стынущее лицо умирающей с бессильно отвисшей челюстью.

Хотя Макс понимал, что все кончено, он тотчас послал за Высоцким и поджидал его с растущим нетерпением, поминутно бросая тревожные взгляды на мать. Жизнь еще теплилась в ней, но то была уже рефлекторная жизнь; время от времени из груди ее вырывался тихий стон, она шевелила губами, теребила коченеющими пальцами одеяло, а потом лежала неподвижно, уставясь широко открытыми глазами в надвигавшуюся ночь, в непроглядный мрак смерти.

Наконец пришел Высоцкий, и следом за ним — Боровецкий. Пришел, чтобы констатировать, что она за минуту перед тем скончалась.

Макс плакал, как ребенок, уткнувшись лицом в одеяло.

Старик Баум тяжело встал и, наклонясь над покойницей, дотронулся до ее холодных рук и висков, в последний раз заглянул в открытые глаза, словно с изумлением устремленные в таинственную бездну вечности, закрыл их дрожащими пальцами, потом медленно направился к двери, на каждом шагу останавливаясь и оборачиваясь назад.