Повести и рассказы

— Происшествие?

— Украли всю мою одежду.

— Да что ты! — вскрикнул Брычков, — А я ничего не слышал… Как? Неужели всю одежду?

— Всю. Когда я вернулся вчера ночью, я увидел, что мой платяной шкаф почти совсем опустел. Когда ушел Македонский?

— Не знаю когда, я заснул раньше.

— Его рук дело. Клянусь, что это Македонский состряпал.

Брычков только раскрыл рот от удивления.

— А этот дурак Петр спал и ничего не слышал. Имей в виду, что вместе с моими костюмами унесли и твой.

— И я остался голым? — спросил Брычков, грустно озираясь.

— И ты и я. Но ничего. Придется пойти поискать этого висельника!..

И Владиков уже надел шапку, взял в руки трость и открыл дверь.

Но тут он столкнулся с Македонским, который уже входил.

— Доброе утро, доброе утро… ранние пташки! — проговорил он, усмехаясь весело и непринужденно.

Владиков смотрел на него сердито и молча,

— И нынче такой же дьявольский мороз, — сказал Македонский и, подойдя к зеркалу, принялся поправлять узел красного платка, который он носил на шее вместо галстука.

Наконец Владиков прервал молчание.

— Македонский, — произнес он негромко, — ты знаешь, что этой ночью меня обокрали?..

Македонский выпучил глаза.

— Украли всю нашу одежду, и мою и Брычкова.

— Прошлой ночью? — спросил с удивленным видом Македонский.

— Да.

— Но я же тут сидел до полуночи.

— Тем более странно, что вещи успели украсть, — ведь я вернулся в половине первого, а их уж и след простыл.

Македонский принялся охать и ахать; он бранил на чем свет стоит безбожников воров; удивлялся, как это он ничего не заметил, и корил себя за то, что не остался здесь на всю ночь; говорил, что если только найдет злодеев, то всю кровь из них выпустит; ругал «мамалыжников» за то, что у них такая дрянная полиция; клялся, что пойдет и обворует спальню полицеймейстера, причем эти «мамалыжники» ничего не заметят; жалел Брычкова, который так близок его сердцу, и вообще выпаливал тысячи слов, угрожающих и яростных, чтобы выразить свое огорчение столь прискорбным случаем и свой гнев на грабителя.

Спустя полчаса после этой сцены Македонский встретился на одной узкой улочке с некиим евреем, приземистым, грязным, горбатым, с длинными свалявшимися пейсами и в засаленном цилиндре.

То был торговец поношенным платьем.

Македонский шептался с ним довольно долго…

Наконец он направился в другую часть города, напевая какую-то гайдуцкую песню.

И вот он вошел в лачужку на окраине, где Попик приютил его так же, как и Хаджию, и застал там обоих своих товарищей. Попик читал вслух Хаджии какую-то рукопись и громко смеялся.

Македонский поздоровался с ними кивком, бросил шапку на неубранные нары, тяжело вздохнул и растянулся на своем ложе.

Немного помолчав, он не утерпел и сказал:

— А вы знаете, что прошлой ночью Владикова обокрали?

Попик перестал читать.

— Что ты говоришь? Не может быть!

— Я только что оттуда. У него украли всю одежду.

— Только и всего! Ну, это не беда. Держу пари, что обокрал его не Зильберштейн, — сказал Хаджия (Зильберштейн был самый крупный торговец готовым платьем в городе).

— Да, но подумай, в какое скверное положение я попал. Пришлось выпалить миллион слов, чтобы убедить его, что я тут ни при чем. Представляешь себе, как мне было неловко.

Хаджия рассмеялся.

— Видишь ли, — проговорил Македонский доверительным тоном, — я до полуночи сидел у него, то есть разговаривал с Брычковым… Брычков тебе кланяется… Ха!.. Да, так вот, значит, я сидел с Брычковым… а Владиков пошел в театр. Да, в театре он, значит, был, Владиков-то… Потом я ушел… И что ты думаешь? — Воры прокрались в дом сразу же после моего ухода и обобрали Владикова до нитки, — да, до нитки… Понимаешь? И представь себе мое положение… ведь когда подозрение падает на честного человека… Да, на честного человека…

И он смачно выругался по-румынски.

Хаджия бросил на него лукавый взгляд, потом сказал Попику:

— Ну, Поп, почитай-ка еще… А ты, Македонский, послушай, какую сатиру написал Поп на Петреску.

— То есть на того Петрова, который совсем орумынился? Этого осла нам надо вернуть на путь истинный… Читай, Поп!

Попик по привычке погладил несколько раз свою невидимую бороду, важно посмотрел на дверь и с пафосом начал читать сначала;

Ну-ка, слушай, бай Петреску…

— Как, это в стихах? — вскричал Македонский. Попик с гордостью кивнул и продолжал:

Вот безмозглая башка-то!

Ты ворона или галка,

Что торгуешь ты роднею —

Променял на мамалыгу.

— Нет, нет… Тут нехорошо выходит, — раскричался Македонский, чье поэтическое чувство было оскорблено «своеобразными» рифмами, — не ладятся эти стихи!

Что торгуешь ты народом…

А как, бишь, другой стих?

Попик, слегка поморщившись, повторил:

Вот безмозглая башка-то!

Ты ворона или галка…

— Это я слышал, это куда ни шло… — благосклонным тоном заметил Македонский.

Попик продолжал:

Что торгуешь ты роднею —

Променял на мамалыгу!..

.— А это не годится… «Роднею»… «мамалыгу» — нескладно получается, — сказал Македонский с уверенностью знатока.

Но Хаджия возразил:

— Да нет, что хорошо, то хорошо… как так не ладится? «Роднею-у-у»… «мамалыгу-у-у»… видишь — одинаково оканчиваются на «у». Продолжай, Попик… дальше еще пойдет лучше.

Бледное лицо Попика просияло. Погладив свою невидимую бороду, он стал читать:

Свое брюхо — что за скот ты! —

Напоил бедняцким потом!

Ну, Петреску…

— Тсс! — негодующе зашипел Македонский. — Ты, братец, должно быть, учился поэзии по «Святцам»… Прости меня, но даже Генко Ладжуняк, что пиликает на скрипке в корчме Барышкова, и тот сочиняет лучше тебя…

На эту издевку Попик обиделся. Он аккуратно сложил бумажку, сердито сунул ее за пазуху и проговорил ехидным тоном:

— Много ты понимаешь в стихах… Прости тебя, господи. Ничего-то ты не знаешь!.. В стихах разрешаются всякие вольности. Хочешь, прочитаю тебе «О, Былгаррода?» [2] Увидишь, что и настоящие поэты так сочиняют… Когда в стихах пишешь — по-всякому можно…

И Попик быстро вынул из-за пазухи книжку, погладил свою невидимую бороду и приготовился читать.

— Смотрите-ка, Брычков идет, — сказал Хаджия и показал на окно.

Дверь распахнулась, и Брычков вошел, еле переводя дух. Он был одет в свой старый заношенный костюм.

— Ха! Вот и Брычков… пусть он скажет, мастер Попик стихи сочинять или нет, — проговорил Македонский.

Брычков поздоровался со всеми, поздравил Хаджию с освобождением из тюрьмы и сказал:

— Господа, я пришел по важным делам.

Македонский взглянул на него с виноватым видом.

— Пришли важные известия, — продолжал Брычков. — Явился к нам посланец из Бухареста. Идем скорее — у Владикова собрание.

Немного погодя все четверо подошли к училищу и ввалились в квартиру учителя.

Там уже собралось несколько народолюбцев и множество хэшей. На столе перед Владиковым лежали распечатанные письма и стопка номеров газеты «Свобода». Он был серьезен, но не из-за происшествия, случившегося ночью. Серьезны были и лица остальных собравшихся. Очевидно, всех занимал какой-то важный вопрос.

Те, что вошли последними, молча поздоровались и сели.

Владиков повернулся к ним и тихим, растроганным, многозначительным тоном начал:

— Братья, дело важное. Довольно нам скитаться и голодать в чужих краях. Как видно, близится наш час принести пользу дорогому нашему отечеству. Болгария снова нуждается в нас. Придется нам опять подвергнуть себя испытанию. Турецкие тираны стали совершенно бесчеловечными, и терпеть их насилия больше нельзя; вы обо всем этом прочтете в «Свободе». Народ готов подняться и разорвать оковы, в которых тираны и мучители держали его пять столетий. Нам надо только подать ему братскую руку помощи. Правильно я говорю?