Избранные произведения

Управляющий маяком только что закончил письмо к брату: одно из обычных скучных коммерческих писем с вложенными в конверт бланками векселей. Так и не мог он понять, где и как он должен подписывать свое имя на этих ужасных продолговатых листках толстой бумаги. Но — удивительное дело! — брат упорно утверждал каждый раз, что «все в порядке», а Кристиан Фредрик был чрезвычайно точен в подобных делах. Отправив, наконец, письмо, старик вздохнул свободнее. Подойдя к окну и взглянув вниз, он заметил две фигуры, идущие к северу по песчаной равнине. Погруженный в раздумье, он машинально навел на прогуливающуюся парочку свою подзорную трубу.

— Гм, — сказал он, — так они, оказывается, снова вместе!

Вдруг он резко выпрямился:

— В чем дело? Она, кажется, сошла с ума!

Советник снова нагнулся к своей подзорной трубе и отложил папиросу: да, совершенно верно! Это была его Мадлен в объятиях Пера Подожду-ка.

Он яростно протер стекла носовым платком. Да! Теперь они спокойно шли рядышком. Их окружали заросли дикого овса, — а вот они зашли за большой склон и исчезли из виду. Старик предусмотрительно направил подзорную трубу на противоположный край холма и стал ждать.

— Однако! — произнес советник и снова протер стекла. Они всё еще не показывались. Прошло еще несколько минут, и смотритель маяка стал уже всерьез нервничать. Но вот он увидел, что на склоне показалась одна фигура, за нею — другая. Подзорная труба была великолепна, и старый щеголь совершенно точно оценил положение — не хуже, чем если бы сам сидел там с ними в дюнах.

— Ну, ну! Это еще ничего! — пробормотал он. — Но может все же и плохо кончиться! Лучше бы увезти ее в город!

За обедом смотритель маяка сказал:

— Знаешь ли, Мадлен, в доме дяди уже давно заходил разговор о том, что следовало бы тебе погостить некоторое время в Сансгоре.

— Ах нет, папа! — перебила Мадлен и умоляюще взглянула на него.

— Да, дитя мое! Сейчас это особенно своевременно!

Я знаю, что говорю! — В голосе его была необычная решимость.

У Мадлен мелькнуло подозрение, что он знает все, и она вдруг представила себе, до чего, в сущности, странно и необычно провела она это утро… Теперь, когда она сидела здесь, в нарядной комнате, лицом к лицу с отцом, таким элегантным и изысканным, и берег и все происшедшее предстало перед ней в совершенно ином свете. И вместо смелого чистосердечного признания, которое она приготовила, когда возвращалась домой, Мадлен только опустила глаза и густо покраснела.

На этом дело и кончилось. Мадлен была довольна тем, что отец, казалось, не заметил ее смущения, а советник был счастлив, что очень удачно разрешил этот вопрос. Старик ведь был в подобных случаях слабейшей стороной и часто оказывался вынужденным уступать дочери.

На следующий день он отправился верхом в город.

— Avoir — avant — avu! Так! Так! Avant — avu! Это правильно, мой мальчик! Avoir — avant! [9]

Теперь весь класс понял, что адъюнкт полностью погрузился в свои мысли: он ходил большими шагами взад и вперед по комнате, полузакрыв глаза, время от времени жестикулируя и упорно повторяя исковерканный вспомогательный глагол.

На передних скамьях начинали фыркать; на задних, где ученики не так тонко разбирались во французских глаголах, смеялись просто за компанию. Но тот несчастный, которого экзаменовали, сидел и трепетал, ожидая, когда адъюнкт заметит удивительные формы спряжения.

Этот незадачливый ученик был Габриель Гарман — младший сын торгового дома, стройный юноша пятнадцати — шестнадцати лет с умным лицом, большим носом и изящными манерами.

Габриель сидел на одной из последних скамей класса, что являлось большим позором по мнению учителей, которые считали его способным мальчиком. Но это был юноша со странностями! В некоторых предметах, как, например, арифметика и даже математика, он явно преуспевал; основные же предметы — греческий и латынь — он был почти не в состоянии осилить. А ведь было решено, что он должен поступить в университет!

Когда общая веселость в классе проявилась несколькими полусдавленными звуками, адъюнкт оглянулся, словно очнувшись от своих размышлений, и взялся за книгу, чтобы продолжать экзамен; но, к несчастью, он снова повторил: «avoir — avant!» — и очнулся окончательно.

— Avu! — крикнул он высочайшим дискантом. — Ах ты, верблюд! До сих пор ты не можешь выучить глагола avoir! Ну что из тебя получится?!

— Купец! — кратко отвечал Габриель.

— Что ты говоришь? Так-то ты отвечаешь своему преподавателю? Ты еще и дерзишь! Я тебя выучу!! Где классный журнал? — Широкими шагами он поднялся на кафедру и низко нагнул голову, разыскивая там нужную бумагу.

В этот момент дверь внезапно отворилась, и показалась странная небольшая аккуратная голова в синей матросской шапочке, с длинной американской козлиной бородкой и с красным носом.

— Мастер [10] Габриель! — прошептала эта голова. — Мастер Габриель, вы всё здесь? Подумать только: он все еще тут сидит! И в такой духоте, poor boy! [11] Я хотел вам только сказать, чтобы вы пришли на верфь, когда отпустят из школы. Мы начнем…

Но фраза осталась неоконченной, потому что при виде длинноногого адъюнкта, который спускался с кафедры, пораженный этим нарушением школьной дисциплины, вышеуказанная голова оборвала свою речь и с искренним: «Вот дьявольщина! Да это ж привидение!» — исчезла, и дверь закрылась.

Этого было более чем достаточно, чтобы вызвать дружный смех школьников. А так как в этот момент звонок сторожа оповестил, что время занятий истекло, — весь класс бросился врассыпную; адъюнкт, кипя негодованием, побежал жаловаться ректору.

Габриель тоже поспешил покинуть школу, чтобы нагнать приятеля, своим появлением нарушившего школьную дисциплину. Но тот уже исчез — вероятно, направился в город подкрепиться.

Это был кораблестроитель Том Робсон, как называли его после возвращения из Америки. В сущности, до отъезда его имя было Томас Робертсен, но в Америке оно несколько изменилось, а потом таким и осталось.

Том Робсон был самый опытный кораблестроитель на западном берегу, но он любил выпить, и те, кто пользовался его услугами, должны были приглядывать за ним и, даже при этом условии, запастись изрядным терпением. Он часто работал для фирмы Гармана и Ворше, но корабль, который сейчас стоял в доках около Сансгора, обещал быть его шедевром. Это был крупнейший корабль из всех до сих пор строившихся в городе — водоизмещением в 450 тонн, и консул Гарман отдал приказ ничего не жалеть для строительства, чтобы корабль получился образцовым.

Поэтому Том теперь выпивал только изредка, завершая значительные этапы в своей работе, как, например, сегодня, когда уже дошли до обшивки корпуса.

Габриель не нашел ни своего приятеля, ни коляски из Сансгора, обычно ожидавшей его у школы, и пошел домой пешком по длинной аллее, которая вела к имению Гарманов. Тут было добрых полчаса ходьбы, и пока юноша брел, таща тяжелый груз опротивевших ему книг, он предавался горьким размышлениям.

Каждый день на пути из школы он встречал молодых конторщиков, идущих обедать в город. Они выглядели усталыми и измученными, но все же Габриель завидовал им: ведь они весь день работали в конторе, в этом огромном святилище, к которому он, он — сын владельца фирмы — не имел ни малейшего отношения ни словом, ни делом. Ему приходилось ограничивать свою деятельность посещением верфи, где было множество интересных уголков и куда консул лишь изредка заходил после обеда. Большой корабль был гордостью Габриеля: он облазил все внутри и снаружи, сверху донизу, и знал каждую доску, каждую планку и каждый забитый гвоздь.