Буревестник

Он со стоном повернулся на другой бок. Прикоп посмотрел на него, потом снова перевел взгляд на дверь и стал думать об Адаме. Думал он долго. Началось с того, что весь сон у него прошел, потом ему стало страшно. Его даже бросило в дрожь, когда представилось, как он встречается с Адамом. Встречается и говорит ему разные слова, потом бьет по морде, плюет ему в рожу, валит на землю и топчет ногами, приговаривая: «Ты кто такой? Ты что о себе воображаешь? Босяк ты, больше ничего, шваль последняя, у нас из милости работаешь, на нашей лодке. И еще снасть нашу, сукин сын, в море бросаешь!» Потом изо всей силы колотит его, лежачего, кулаками: «Смеешь на моего брата руку поднимать, а? Дерешься, а? Мы тебя проучим, попрошайка, мерзавец, будешь помнить! К девкам шляешься, сволочь паршивая!»

Прикоп дрожал от душившей его ненависти. Ему вдруг безумно захотелось получить неограниченную власть над Адамом, пырнуть его ножом, видеть, как острая сталь входит в мягкое тело…

Но этого нельзя. Арестуют, посадят в тюрьму, будут судить, старику придется платить невесть сколько денег адвокатам, которые все равно не помогут, — несколько лет придется просидеть. На селе после этого никто не станет с ним здороваться, разговаривать, шутить… Нет, это не годится. Избить — другое дело. Избить до полусмерти, разукрасить почище, чем он Симиона, чтобы встать, мерзавец, не мог…

Но вот вопрос: кто согласится его бить? Остальные даниловские парни не согласятся, никого на него не натравишь — он со всеми приятель.

Значит, бить Жору нужно будет ему самому вместе с Симионом. Но Симион несколько дней, а может и всю неделю, пролежит в кровати. Ишь, как стонет! Стало быть, расправляться с обидчиком придется ему одному, Прикопу.

Ему снова представилось, как он встретится с Адамом, как изобьет его до полусмерти. Но было не совсем ясно, как именно это получится, — будто что-то не клеилось… «Адам на голову выше нас обоих, — думал Прикоп, — да и парень он бедовый — не дай бог. Раз ударишь — ничего, два — ничего, а потом вдруг осатанеет — удержу нету, тогда плохо».

Он опять тронул Симиона:

— Как было дело? Оземь он тебя что ли грохнул?

Симеон простонал и прохрипел что-то, чего брат не разобрал. «Значит, оземь, — соображал Прикоп. — Поднял, как мешок с картошкой, и швырнул. Нет, так просто Адама Жору не одолеешь…»

Прикоп даже вспотел от бессильной ярости. Спустившись с кровати в своей красной, в квадратиках, рубахе и подвязанных на лодыжках исподних, он потушил лампу и некоторое время, не зная на что решиться, простоял в темноте. Да, сам он ничего не мог поделать с Жорой, он был совершенно бессилен. Прея в кровати под слишком теплым одеялом, Симион громко храпел.

Прикоп вышел из комнаты, прошел через галерею, где у стенки стояли рыболовные снасти и лежал в углу смотанный невод, и открыл дверь во двор.

— Кто там? — раздался чей-то бас.

— Я, батя, Прикоп.

Евтей сидел, положа руки на колени, на скамейке под виноградной лозой с высохшими листьями, которая вилась по фасаду дома. Он был в длинной белой рубахе. Прикоп спустился по ступенькам — их было всего две — с галереи и прошел за малой нуждой на задворки; потом вернулся и уселся на скамейке, рядом с отцом.

— Не спится, батя?

— Да вот поел за ужином колбасы, что в сале впрок заготовлена, и чего-то заснуть не могу, — пробормотал Евтей в бороду.

У него был плоский волосатый затылок и толстая, заросшая бородой шея. Говорил он в бороду, густым басом — словно из колодца, из которого вырос куст.

— Кручусь на кровати, с боку на бок переваливаюсь, а в мыслях то, чего, кажется, от роду не бывало… Дай-ка, думаю, я лучше вольным воздухом подышать выйду…

Прикоп решил, что со стариком действительно происходит неладное, если он так разболтался. За целую неделю, кажется, столько не наговорил, сколько теперь за несколько минут. Обычно, обращаясь к сыновьям, он ограничивался короткими приказаниями: «Выходи на работу!» или: «Ступай домой!» или: «Прочь отсюда, дармоеды» и т. д. Все в том же роде.

— Мысли, говоришь, у тебя разные, батя?..

— Мысли, сынок. Даже мне удивительно, как это я о всем помню, — словоохотливо и неожиданно благосклонно ответил Евтей.

Прикоп чуть не рассмеялся, но удержался и только вздохнул. Веселость его была вызвана не произошедшей в отце переменой, а неожиданно возникшим у него самого планом, от которого все вдруг стало ему ясно. Парень даже вздрогнул от волнения.

— Да, да, — пробормотал он торопливо, — я тоже много думал… Ни за что, наверно, не угадаешь о чем…

— О чем? — спросил Евтей и нахмурился.

Над их головой шелестела мертвой листвой виноградная лоза. Собаки хрипло лаяли где-то на краю села.

— Думал ли ты о том, почему спасся Адам Жора, а те двое потонули? — сказал Прикоп.

Евтей не ответил. Грузно и тихо, словно даже не дыша, он сидел на скамейке в своей длинной посконной рубахе, положив на колени тяжелые руки.

— Когда это еще случалось? — спросил Прикоп. — Никогда этого, спокон веку, не бывало. Либо все трое живы оставались, либо всем каюк. Верно?

Отец молчал.

— Говори, верно?

— Продолжай, — сказал Евтей.

Много я об этом, батя, думал, и все теперь мне ясно, словно я с ними в лодке был. У них, должно быть, ссора вышла: Жора, наверно, сказал, что лучше контрабанду возить, чем рыбу ловить, — заработку больше, а Филофтей — сам знаешь, какой он законник был, богобоязненный, — не захотел. Ну, конечно, поссорились, подрались и этот самый Жора — он как бык здоровый — выкинул его из лодки, да еще бабайкой прихлопнул, тот и потонул.

— Ну, а Трофим? — сердито спросил Евтей. — Трофим-то в это время что делал? Видишь, какой ты вздор мелешь!

— Трофим, сам знаешь, был дурак и мямля. Пока он сообразил, что нужно делать, Филофтей уже был готов. Попробовал, конечно, а тот его веслом огрел и конец.

Наступило молчание.

— На его счастье был шторм. Повезло негодяю. Никто на него не подумал, а удивиться, конечно, удивлялись — все удивлялись…

Прикопа трясло как в лихорадке. С моря дул холодный ветер, от которого сухо шелестела листва на лозе. Шум прибоя заглушал стрекотавших в траве кузнечиков.

— А может, конечно, и так все было, как он рассказывал, или еще как-нибудь, — нехотя проговорил Прикоп. — Кто знает? Мне просто взбрело на ум…

Он погрузился в мрачное молчание. Хотелось курить, но лень было идти за папиросой. Чего-то словно не хватало, словно он потерял что-то или о чем-то позабыл…

— Что же он, разве такой человек? — сердито спросил Евтей.

— Отчаянный, — ответил Прикоп. — Это-то уж наверно известно, — прибавил он решительно. — В драке — сатана; упаси бог с ним не поладить.

— Вздор! — презрительно фыркнул отец.

— Вздор? Пойди посмотри на Симиона.

— На какого еще Симиона? — огрызнулся Евтей, тряся бородой и тараща глаза на сына. — Будет тебе трепаться-то. Все врешь!

— Сам увидишь. Иди полюбуйся!

Симион находился в состоянии полуяви, полусна. Ему чудилось, что он дерется с какими-то неизвестными людьми, что у него выбили все зубы и вместо выпавших, выросли новые; что в доме пожар и что пламя слепит его. Сквозь все это слышались странно-спокойные голоса отца и брата. Он, наконец, проснулся. Огромные тени Евтея и Прикопа занимали полстены. Оба стояли у кровати. У отца в руках была лампа, которая ярко освещала его рубаху и вплетала ему в бороду сверкающие золотые нити. Он строго, из-под насупленных бровей, смотрел сверху вниз на Симиона. Сквозь расстегнутый ворот на волосатой груди виднелся серебряный крестик. Рядом с ним Прикоп, в свой красной рубахе и исподних, казался худым и чужим. Он смотрел на Симиона глазами человека, которому совершенно наплевать на то, что он видит, и то и дело оглядывался на отца, словно ожидая чего-то или желая прочесть что-то на его лице. Лампа чуть заметно покачивалась в руке у Евтея, заставляя дрожать лежавшие на стене тени. Старик повернулся и вышел, сопровождаемый Прикопом, и комната осталась в темноте. Все стихло; слышно было только, как шуршали по полу тараканы. В воздухе стоял запах плесени и сырости. Симион опять сунул всклокоченную потную голову под одеяло и погрузился в мучившие его сновидения.