Когда я умирала

3. Воде придется просачиваться в него наискось. Вода легче всего движется по отвесу и по лежню.

4. В доме две трети времени люди в отвесном положении. Поэтому соединения и стыки делаются отвесно.

Потому что нагрузка отвесная.

5. На кровати люди все время лежат, вязки делаются по лежню, потому что нагрузка лежачая.

6. Но.

7. Тело не прямоугольное, как шпала.

8. Животный магнетизм.

9. Животный магнетизм мертвого тела дает нагрузку вкось, поэтому швы и соединения гроба делаются на скос.

10. На старой могиле видно, что земля оседает на скос.

11. В природной же яме она оседает в середке, потому что нагрузка отвесная.

12. Поэтому я сделал на скос.

13. Качество работы лучше.

ВАРДАМАН

Моя мама — рыба.

ТАЛЛ

Вернулся я к ним в десять, привязав лошадей Пибоди к задку повозки. Дрожки его уже кто-то притащил — Квик нашел их в миле от родника, вверх колесами над канавой. У родника их скатили с дороги, и там уже стояло с десяток упряжек. Дрожки нашел Квик. Он сказал, что река поднялась и еще поднимается. Сказал, что уже закрыло самую верхнюю отметку на сваях.

— Мост такой большой воды не выдержит, — я говорю. — Ансу про это сказали?

— Я сказал, — отвечает Квик. — Он думает, что ребята про это услышали и разгрузились и уже обратно едут. Говорит, погрузимся и переедем на ту сторону.

— Похоронил бы лучше у Новой Надежды, — сказал Армстид. — Мост старый. С ним шутки плохи.

— Нет, в Джефферсон решил везти, — сказал Квик.

— Тогда надо поскорее отправляться, — сказал Армстид.

Анс встречает нас у двери. Он побрился, но плохо. На подбородке длинный порез, а одет он в выходные брюки и белую рубашку с воротничком на запонке. Рубашка обтягивает горб, в белом горб кажется больше, и лицо у него тоже другое. Теперь он смотрит людям в глаза, с достоинством, лицо сосредоточенное и трагическое, он пожимает руку каждому из нас, а мы по очереди поднимаемся на веранду, вытираем ноги, чувствуя себя неловко в выходных костюмах, выходные костюмы шуршат на нас, а мы избегаем его взгляда.

— Господь дал, — говорим мы.

— Господь дал.

Мальчишки тут нет. Пибоди рассказал, как он пришел на кухню, увидел, что Кора жарит рыбу, стал орать, ругаться, бросался на нее, и Дюи Дэлл увела его в хлев.

— Целы мои лошади? — спрашивает Пибоди.

— Целы, — отвечаю. Я им корму дал нынче утром. Дрожки тоже вроде целы. Не разбились.

— Кому-то за это большое спасибо, — говорит он. — Пять центов не пожалел бы, чтобы узнать, где был мальчик, когда лошади сорвались.

— Если там что поломалось, починю, — говорю я.

Женщины ушли в дом. Мы слышим, как они разговаривают и машут веерами. Веера — шу, шу, шу, а сами говорят, говорят, будто пчелы в бочке шепчутся. Мужчины остались на веранде, переговариваются, друг на друга не смотрят.

— Здорово, Вернон. Здорово, Талл.

— Опять дождь будет.

— Да, похоже.

— Опять пойдет. Непременно.

— И налетит быстро.

— А уходить будет медленно. Известное дело.

Я перехожу на заднюю сторону. Кеш затыкает дыры в крышке. Обстругивает втулки, по одной, дерево мокрое и стругается плохо. Мог бы разрезать консервную банку и разом закрыть, никто бы не заметил разницы. А заметил — не сказал бы. Помню, он час при мне вытесывал клинышек, словно со стеклом работал, — а ведь нагнись только, подбери щепок, забей под шип, и хорош.

Когда мы кончили, я вернулся к ним. Мужчины отошли от дома, сидели, где мы его строили ночью, — кто на обрезках досок, кто на козлах, кто на корточках, кто так. Уитфилд еще не приехал.

Они посмотрели на меня, спросили глазами.

— Все почти, — я говорю. — Будет забивать.

Поднимаемся по лестнице, к двери подходит Анс, смотрит на нас, и мы всходим на веранду. Снова вытираем ноги, старательно пропускаем друг друга вперед, толпимся перед дверью. Анс стоит за порогом, сосредоточенный, держится с достоинством. Показывает нам — проходите, и сам идет в комнату первым.

Они уложили ее вверх ногами. Кеш сделал его наподобие часов, вот такой, все швы и стыки — на скос и выровнены рубанком, тугой, как барабан, аккуратный, как шкатулка, а ее уложили головой в ноги, чтобы не смялось платье. Платье было венчальное, колоколом, вот и положили ее головой в ноги, платье чтобы не примять, а москитной сеткой лицо прикрыли, чтоб не видно было дырок от бурава.

Выходим, а навстречу Уитфилд. Идет мокрый, грязный до пояса.

— Да утешит Господь этот дом. Я опоздал, потому что мост залило. Я поехал к старому броду и переплыл с лошадью, и Господь хранил меня. Да будет милость Его над этим домом.

Мы пошли обратно к козлам и обрезкам, сели.

— Я знал, что зальет, — говорит Армстид.

— Долго он держался, этот мост, — говорит Квик.

— Скажи лучше, Господь его держал, — говорит Дядя Билли. — Не помню, чтобы за двадцать пять лет молотком по нему кто ударил.

— Сколько же он тут стоял, Дядя Билли? — спрашивает Квик.

— Его построили… дай Бог памяти… в 1888 году, — говорит Дядя Билли. — А помню потому, что первым по нему проехал Пибоди — ко мне, когда Джоди родился.

— Если бы я ездил каждый раз, когда твоя жена приплод давала, он бы давно уж сносился, — говорит Пибоди.

Мы вдруг громко смеемся и разом смолкаем. Переглядываемся искоса.

— Много людей по нему переехало, — говорит Хьюстон, — последний раз в жизни.

— Это факт, — откликается Литлджон. — Это верно.

— Одной уж теперь не удастся, — говорит Армстид. — Им с ней на мулах до города два-три дня. Пока в Джефферсон отвезут да потом обратно — как раз неделя.

— А что Ансу втемяшилось везти ее в Джефферсон? — спрашивает Хьюстон.

— И Анс так решил, — говорит Квик.

— Да, — говорит Дядя Билли. — Вот плывет человек всю жизнь без руля, без ветрил, а потом возьмет да такое удумает, чтобы всем хлопот устроить выше головы.

— Ну, теперь разве только сам Господь поможет перебраться через реку, — говорит Пибоди. — Ансу одному не справиться.

— Думаю, Он поможет, — говорит Квик. — Он уж давно Ансу помогает.

— Это факт, — говорит Литлджон.

— Так давно, что и бросить теперь жалко, — говорит Армстид.

— Я думаю, Он как все у нас тут, — говорит Дядя Билли. — Так долго помогал, что теперь поздно бросать.

Выходит Кеш. Он надел чистую рубашку; мокрые волосы гладко зачесаны на лоб, гладкие и черные, как будто голову покрасили масляной краской. С трудом присаживается на корточки, мы за ним наблюдаем.

— Чувствуешь погоду-то? — спрашивает Армстид.

Кеш не отвечает.

— Сломанная кость всегда погоду чувствует, — говорит Литлджон. — У кого кость сломана, предсказывать может.

— Это счастье, что отделался сломанной ногой, — говорит Армстид. — На всю жизнь мог стать лежачим. Кеш, ты с какой высоты падал?

— Двадцать восемь футов четыре с половиной дюйма примерно, — говорит Кеш. Я подсаживаюсь к нему.

— На мокрых досках недолго поскользнуться, — говорит Квик.

— Обидно, — я говорю. — Но что ты мог сделать?

— Все это бабы, черти, — говорит он. — Я его строил, чтобы у ней с ним было равновесие. Строил по ее размеру и весу.

Если люди с мокрых досок падают, большое падание тут будет, пока не переменится погода.

— Что ты мог сделать? — говорю я.

Люди падают — это ладно. А вот с кукурузой и хлопком моим что будет?

Да и Пибоди не против, чтобы люди падали. Скажи, доктор?

Это факт. С корнем из земли вымоет. Не одна напасть, так другая.

А как же? Потому они и стоят чего-то. Если бы не напасти эти да у всех бы урожай большой, тогда и растить бы небось не стоило.

Нет уж — работаешь, ломаешься, а потом чтобы твою работу смыло к чертовой матери?

Какой же человек может это сделать? Какого, интересно, цвета у него глаза?

Да. Господь растениям дал расти. Он и смоет, если будет на то Его воля.