Бальтазар

Жюстин в те времена… Появившись из ниоткуда, она уже успела выкинуть номер, весьма неглупый, с точки зрения александрийских провинциалов: вышла замуж за Арноти, за иностранца. Но тут же снова впала в немилость света, дав мужу развод, то есть позволив бросить себя. О судьбе ребенка знали лишь немногие, да и кому до этого было дело? Она не была «вхожа в свет», как здесь говорят. Нужда заставила ее позировать за несколько пиастров в час начинающим живописцам в Студии. Клеа, знавшая о ней разве что понаслышке, просто шла как-то раз через галерею, где позировала Жюстин, остановилась, пораженная смуглой александрийской красотой ее лица, и наняла ее, чтобы писать портрет. Так и родились те длинные монологи, что заполняли сосредоточенные паузы Клеа: она любила, чтобы те, кого она пишет, разговаривали — о чем угодно, при одном-единственном условии: полная неподвижность. Подводные течения пробивались на поверхность, взгляд оживал, помимо воли говорящего по-своему интерпретируя речь, — и рождалась живая красота мертвой в противном случае плоти.

Благородство Клеа, ее невинность, невинность духа, словно нарочно были созданы, чтобы сделать наконец зримой ту пустоту, в которой Жюстин лелеяла свои печали — слепки с мятущейся души — не в ладах с самой собой: ибо все наши несчастья мы создаем сами, и стоит лишь вглядеться хорошенько, чтобы обнаружить на них отпечатки наших пальцев. Этот жест был всего лишь навсего неуклюжей попыткой причаститься к тайне истинного опыта, истинного страдания — так нищий хватает святого за край одежды, надеясь сподобиться хоть малой толики чужой благодати. Он не должен был иметь продолжения, тот поцелуй, он не должен был плодить себе подобных — мотылек и зеркало. Жест, чересчур роскошный для обдуманного жеста. Что ж, он и оказался — чересчур. И тело Клеа, юное тело, пытавшееся разорвать оболочку невинности: так борется за жизнь ребенок или статуя под пальцами творца — или под акушерскими щипцами. Ее ошибка была ошибкой слишком юных лет (ошибка Жюстин — без возраста); ее невинность была беззащитна — как память. Она искала, она восхищалась той спокойной стойкостью, что свойственна была Жюстин страдающей, и оказалась вдруг лицом к лицу с горькой ложью незваной любви.

Есть в арабском идиома, словно специально придуманная для Клеа, — «белая сердцем». Она писала черные волосы Жюстин, писала ее смуглую кожу, ее лицо и плечи и ощутила вдруг в мазках собственной кисти привкус запретной ласки, которой не то что желать — и представить-то себе минуту назад была не способна. И, вслушиваясь в глубокий, сочный голос, в пересказ событий, столь страшных и столь желанных в истинности своей, в принадлежности к миру живой жизни, она задержала дыхание, пытаясь сосредоточиться на сквозящих в манере ее натурщицы признаках хорошего тона: на руках, лежащих спокойно и вольно, на тихом голосе, на той сдержанности, за которой — подлинная сила. Но даже и она, неопытная вовсе, не знавшая жизни, не могла испытывать к Жюстин ничего, кроме жалости; и разве не жалости заслуживала женщина, говорившая: «Знаете, я ведь ничего путного из себя не представляю. Все, на что я способна, — заразить человека унынием, это Арноти так говорил. Он научил меня чувствовать по-настоящему и доказал, как дважды два, что все в жизни бессмысленно, кроме наслаждения, — а наслаждение, как мне кажется, противоположно счастью, это темная, трагическая его сторона». Клеа была даже тронута, ей показалось вдруг совершенно очевидным, что Жюстин никогда и не испытывала удовольствия, — как не пожалеть такого человека? Эгоизм подобен крепости, и страсть к самокопанию, подобно кислоте, разъедает в ней самые прочные стены. Отдавать — вот истинное наслаждение, разве не так?

«Арноти чуть до психушки меня не довел своими допросами. Чего ему не хватало в жене, он нашел в пациентке — столько интереса к моему „случаю“ — его выражение, — и этот интерес с избытком перевесил всю любовь, которую он когда-то испытывал ко мне. А потом я потеряла ребенка и стала просто его ненавидеть, хотя раньше он казался мне таким чутким, таким добрым. Вы, может быть, читали его книгу „Mœurs“? Он выдумал если и не всё, то почти всё — чтобы потешить свое самолюбие, чтобы отомстить мне, я ведь очень сильно задела его за живое, когда отказалась быть подопытным кроликом — „лечиться“, так сказать. Душу в лубки не уложишь. А французу если скажешь: „Я не смогу отдаться тебе, пока не представлю себе пальму“, — он тут же схватит топор и помчится рубить ближайшую».

Клеа, с ее врожденным благородством, если уж любила, то страстно, иначе не могла, и была в то же время вполне способна любить человека, с которым виделась раз в год. Тихая, глубокая река ее души обладала удивительным свойством запоминать любой отразившийся в плавно текущей воде — даже самый мимолетный — образ и, не размывая очертаний, погружать его все глубже и глубже в память — глубже, чем был на то способен любой из нас. Истинная невинность тривиальной быть не может, а если она сочетается еще и с широтою души — трудно будет сыскать под солнцем душу более ранимую.

В стремительном этом отчаянном чувстве, по силе и безрассудству похожем разве что на необъяснимые влюбленности школьниц в своих классных дам, но с оттенком ясной, яростной, зрелой простоты (те дьявольски изощренные и такие простые на первый взгляд скетчи, на которые горазда была Жюстин для каждого, кто оказывался с нею лицом к лицу), она почувствовала (как чувствуют далекое эхо старческих недугов), как сжались испуганно дух ее и плоть в ожидании страстей, слишком сильных, чтобы набраться смелости лицезреть их, способных разорвать жизнь в клочья. В ней шевельнулось нечто, доселе совершенно ей неведомое, и единственное пришедшее Клеа на ум сравнение было: словно где-то внутри отделяют от яйца желток. Чудны пути твои, взрослеющий человек.

Ей, бедолаге, еще предстояло пройти через оставшиеся в прошлом у каждого из нас тектонические сломы — когда тело твое подобно слою негашеной извести, сбрызнутому водой неровно и небрежно, чтобы сжечь скрытый под ним труп преступника. Вселенная тайных встреч, жгучих, как угли, желаний и внезапных, как искры, сомнений — снизошла к ней неведомо откуда. Смятение духа, ее постигшее, было столь велико, что она могла часами сидеть недвижно и глядеть на преобразившуюся вдруг Жюстин, пытаясь припомнить, как же она в действительности выглядит по другую сторону волшебной мембраны, той катаракты, коей Афродита замутняет больные глаза влюбленных, плотной, не пропускающей света пленки святой слепоты.

Весь день ее била дрожь, пока не наступал назначенный час, час встречи с натурщицей. Ровно в четыре она стояла у запертой двери в студию, глядела сквозь нее и ясно видела тот угол, где сидела, скрестив ноги, Жюстин, курила и лениво листала «Vogue». Внезапная мысль: «Господи, хоть бы она не пришла, пусть она заболеет, уедет. Боже мой, пошли мне безразличие!» И тут же — удивление, ибо подобные вспышки неприязни происходили из тех же густонаселенных кварталов, что и страстное желание снова слышать знакомый хрипловатый голос — из того же нетерпеливого ожидания встречи с любимой. И она пугалась от неожиданности, от внезапного осознания тесной связи самых полярных страстей.

По временам на нее находило желание уехать, просто чтобы побыть с собой наедине. Бедняжка, дурочка, каких только модификаций самообмана ей не предстояло отведать — всех, составляющих вкупе историю любой любви. Она пыталась вернуться к прежним радостям, но тщетно — прежних радостей более не существовало. Зная, что монотонность убивает страсть, что привычка и разочарование — обычные сиделки у смертного одра любви, она терпеливо ждала, как могут ждать только очень старые женщины, пока плоть не наскучит сама себе, сама собою не освободится от пустой привязанности, ибо она уже поняла — не того она искала. Но ждала напрасно. С каждым днем она увязала все глубже. Однако же была во всем этом и некоторая польза, по крайней мере теперь она знала наверное, что подобные связи не отвечают ее внутренней сути: так же, быть может, как мужчина знает с самой первой минуты брака, что женился не на той женщине, но сделать уже ничего нельзя. Она поняла наконец: она женщина принадлежит мужчинам, — и в ее несчастье проникла нота мятежной радости, едва ли не облегчения.