Наш общий друг. Том 2

Что скажет Буфер?

Буфер говорит, что он знает одного человека, который женился на банщице и скоро сбежал от нее.

Опрошены все члены Комиссии (поинтересоваться мнением Венирингов никому и в голову не приходит), но, разглядывая сквозь монокль своих соседей но столу, леди Типпинз вдруг замечает мистера Твемлоу, который сидит, приложив ко лбу ладонь.

Боже милосердный! Твемлоу забыт! Мой Твемлоу! Милый! За что он голосует?

Твемлоу явно но по себе, но он отнимает руку ото лба и говорит:

— Я склонен думать, что тут надо принять в соображение чувства джентльмена.

— Джентльмен, который решается на такой брак, вообще лишен способности чувствовать что-либо, — кипятится Подснеп.

— Прошу прощения, сэр, — говорит Твемлоу — на сей раз далеко не так кротко. — Я позволю себе не согласиться с вами. Если чувство благодарности, уважения, восхищения и любви побудило джентльмена (не сомневаюсь, что так оно и было) жениться на этой леди…

— Леди? — как эхо подхватывает Подснеп.

— Сэр! — говорит Твемлоу, чуть ощетиниваясь манжетами. — Вы повторили это слово, и я повторю это слово. Да, леди! Как бы вы еще назвали ее, если б джентльмен присутствовал здесь?

Такой ребус не по зубам Подснеиу, и он попросту отмахивается от него.

— Да, — говорит Твемлоу. — Если благородные чувства побудили этого джентльмена жениться на этой леди, такой поступок облагораживает и самого джентльмена и леди. Прошу заметить, что под словом «джентльмен» я подразумеваю человека высоких душевных качеств, а следовательно, джентльменом может стать всякий, кто поднимется на такую высоту. Джентльменские чувства для меня священны, и, должен сознаться, мне становится не по себе, когда их делают предметом обсуждения и насмешек.

— Хотел бы я знать, — с презрительной улыбкой цедит Подснеп, — поддержит ли вас в этом ваш благородный родственник?

— Разрешите вам ответить, мистер Подснеп, — говорит Твемлоу. — Может быть, поддержит, а может быть, и нет. Это трудно сказать. Но даже ему я не позволю поучать меня в столь деликатном вопросе, в котором я тверд.

Тут Общество за столом словно окатывают холодной водой, и леди Типпинз начинает сверх всякой меры капризничать, и злиться. Веселеет один только Мортимер Дайтвуд. Мортимер спрашивал себя мысленно про каждого из членов Комиссии: «Неужели Общество глаголет его или ее устами?» Но он не задает себе этого вопроса, когда Твемлоу кончает говорить, и смотрит на Твемлоу так, словно благодарит его за что-то. Когда компания расходится — гости, сытые по горло честью, которую им оказали Вениринги, Вениринги, сытые по горло честью, которую им оказали гости, — Мортимер провожает Твемлоу до дому, на прощание сердечно жмет ему руку и возвращается к себе в Тэмпл в самом лучшем расположении духа.

Постскриптум

Вместо предисловия

Составляя мысленно план этого романа, я заранее предчувствовал, что среди моих читателей и критиков найдется немало таких, которые сочтут, что автор всячески старался скрыть то, что ему как раз всячески хотелось подчеркнуть, а именно, что мистер Джон Гармон не был убит и что он и мистер Джон Роксмит одно и то же лицо. Впрочем, это недоразумение нисколько не пугало меня; я предпочитал приписывать его сложности сюжета и думал, что искусству пойдет на пользу, если художник (в какой бы области он ни подвизался) скажет публике: «Имейте терпение! А уж мы как-нибудь справимся со своей задачей!»

Но самая трудная и самая увлекательная часть моего замысла состояла в том, чтобы как можно дольше держать читателя в неведении относительно другой сюжетной линии, которая вытекала из основной, развивалась постепенно и в конце концов приходила к благополучному, счастливому завершению. Трудность эту усугублял способ публикации романа, так как нельзя же было рассчитывать, что многие из читателей, знакомящихся с ним не целиком, а по частям, на протяжении года, уследят за всеми тонкими нитями, из которых сплетается его узор, с самого начала зримый тому, кто ткет его своими руками. Однако преимущества такого способа публикации намного превышают свойственные ему недостатки, в чем можно поверить автору, который вернул его к жизни, выдавая в свет «Записки Пиквикского клуба», и с тех пор всегда пользуется им.

У нас в Англии почему-то существует странное обыкновение: не верить литературе, когда она говорит о тех фактах, которые встречаются в жизни на каждом шагу. Поэтому я отмечу здесь (хотя, может быть, и без всякой в том надобности), что есть сотни дел о наследствах, куда более поразительных, чем то дело, о котором рассказывается в моей книге, и что судебные архивы полны примеров, когда завещатели составляли, переделывали, противореча самим себе, запрятывали в потайные места, теряли, отменяли, оставляли в силе каждый такое количество завещаний, какое и не снилось старому мистеру Джону Гармону из Гармоновой тюрьмы.

С тех пор как миссис Бетти Хигден появилась у меня на сцене и потом исчезла, мне часто приходилось чувствовать гнев сторонников Министерства Волокиты, возмущенных моим отношением к Закону о бедных. Мой друг мистер Баундерби [41] не мог усмотреть никакой разницы между тем, чтобы предоставить кокстауновских рабочих самим себе или кормить их олениной и черепашьим супом и дичью с золотой ложечки. Мне навязывали множество не менее бессмысленных идей и вынуждали меня признаться, будто я готов давать пособие по бедности кому угодно, где угодно и когда угодно. Не считая нужным опровергать эти нелепые обвинения, я все же скажу, что у поборников Закона о бедных наблюдается подозрительная тенденция делиться на две партии. Первая партия утверждает, будто среди бедняков, заслуживающих уважения, не найдется ни одного, кто предпочел бы голодную и холодную смерть попечительским благодеяниям или стенам работного дома. Вторая же, допуская наличие таких бедняков, заявляет, что у них нет ни причин, ни поводов поступать так, как они осмеливаются поступать. Факты, о которых сообщают наши газеты, недавние разоблачительные статьи в «Ланцете», чувства и простой здравый смысл простых людей опровергают и то и другое. Но чтобы моей оценке Закона о бедных не дали неправильного или ложного истолкования, я изложу ее здесь. Я считаю, что со времен Стюартов [42] у нас в Англии не было закона, который применялся бы с такой жестокостью, и так часто нарушался совершенно открыто, и за исполнением которого, в силу привычки, так плохо следили. Большинство постыдных для нас случаев болезней и смерти от нищеты, возмущающих наше общество и позорящих нашу страну, являются следствием равно как беззакония, так и бесчеловечности, — и нет слов в языке, чтобы должным образом заклеймить и то и другое.

В пятницу, 9 июня этого года мистер и миссис Боффин (в рукописном обличье принимающие у себя за завтраком мистера и миссис Лэмл) попали вместе со мной в страшную катастрофу на Юго-Восточной железной дороге [43]. Стараясь сделать все от меня зависящее, чтобы помочь пострадавшим, я влез обратно в вагон, лежавший на боку у самого края железнодорожной насыпи, и извлек оттуда эту почтенную супружескую чету. Они были с ног до головы покрыты землей, но, в общем, целы и невредимы. Так же счастливо отделались мисс Белла Уилфер в день своей свадьбы и мистер Райдергуд, который разглядывал в тот миг красный платок на шее у спящего мистера Брэдли Хэдстона. Чувство благоговейной благодарности не покидает меня при воспоминании, что я никогда не был так близок к вечной разлуке со своими читателями и к тому дню, когда моя жизнь должна будет завершиться тем словом, которым сейчас я завершаю эту книгу: Конец.