Семья Тибо, том 1

Госпожа де Фонтанен ответила уклончиво:

— О Жаке, право, не знаю, что и сказать. Тебе легче было составить о нем суждение. А вот что представляет собой Антуан — я знаю, и уверяю тебя…

— Да ведь я же не сказала, что собой представляет Жак, — с горячностью перебила ее дочь. — Я никогда не отрицала, что он тоже высоко одаренный человек!

Тон у нее постепенно менялся. И теперь она говорила сдержанно:

— Начну с того, что все его высказывания свидетельствуют о незаурядном уме. Я это признаю. И больше того, в нем нет ничего испорченного, ему свойственны не только искренние побуждения, но и возвышенные чувства, внутреннее благородство. Видишь, мама, я и не собираюсь против него ополчаться! И ведь это еще не все, — продолжала она с какой-то торжественностью, взвешивая свои слова, а пока она говорила, г-жа де Фонтанен, пораженная до глубины души, внимательно наблюдала за ней. — Я думаю, да, я думаю, что ему предназначено свершить нечто большое, быть может — великое! Ну вот, ты и сама видишь, я стараюсь рассуждать справедливо! Да я теперь просто убеждена, что внутренняя его сила и есть та сила, которую принято называть гениальностью, вот именно — гениальностью! — повторила она, чуть ли не вызывающим тоном, хотя мать, судя по всему, и не собиралась ей противоречить. И тут она вдруг выкрикнула исступленно, с отчаянием: — И все же это ровно ничего не значит! По характеру он — настоящий Тибо! Да, настоящий Тибо! А весь род Тибо я ненавижу!

Госпожа де Фонтанен с минуту не могла вымолвить ни слова, оцепенев от изумления. Но вот она вполголоса сказала:

— Да что с тобой… Женни!

И Женни по одному лишь выражению, с каким мать выговорила эти слова, сразу угадала то самое, что недавно так ясно прочла в глазах Даниэля. Словно испуганный ребенок, метнулась она к г-же де Фонтанен, зажала ладошкой ей рот:

— Да нет же, нет! Это неправда! Уверяю тебя — неправда!

А когда мать притянула ее к себе, обняла, словно хотела уберечь от опасности, Женни вдруг почувствовала, что разжались тиски, сжимавшие ее горло, дала наконец волю слезам и, рыдая, все твердила совсем по-детски, как твердила, когда, бывало, девочкой поверяла матери свои печали:

— Мама… мама… мама…

Госпожа де Фонтанен прижала ее к груди и, ласково укачивая, тихонько успокаивала:

— Родная… не бойся… не плачь… ну что ты выдумала, право!.. Да кто же тебя неволит… Какое счастье, что ты не… (Вспомнилась ей единственная ее встреча с г-ном Тибо на следующий день после побега мальчуганов; она представила себе толстяка, восседавшего в своем кабинете между двумя священниками; и она словно увидела, как он не дает соизволения на любовь Жака; она словно увидела, как он подвергает неслыханным унижениям любовь Женни.) Ах, какое счастье, что все это не так!.. И тебе укорять себя не в чем… Я сама поговорю с этим юнцом, пусть поймет… Полно, не плачь, родная… Скоро обо всем забудешь… Покончили с этим, покончили… Ну не плачь…

Но Женни рыдала все неудержимее, потому что каждое слово матери еще сильнее терзало ей душу. И обе долго простояли так в темноте, крепко прижавшись друг к другу, — девушка, которая утаила свое горе от матери, обвившей ее руками, мать, которая однообразно повторяла слова утешения, истерзавшись за дочь, расширив глаза от ужаса, ибо, благодаря своему дару предвидения, угадывала неминуемое — судьбу, ниспосланную Женни, и чувствовала, что ни предостережениями, ни лаской, ни мольбами ей не вызволить из беды свою девочку. "В непрерывном восхождении всех сущих на земле к всевышнему, — размышляла она в безысходной тоске, — каждому смертному двигаться вперед должно в одиночку, перенося испытание за испытанием, а часто и совершая ошибку за ошибкой — должно идти тем путем, который испокон века ему предначертан…"

Но вот внизу хлопнули дверью, раздались шаги Жерома, идущего по кафельному полу прихожей, и обе вздрогнули. Женни разомкнула объятия и, не сказав ни слова, убежала, покачиваясь от тяжкого бремени — беды, которая на нее обрушилась, и зная, что уже никому на свете не облегчить ее ноши.

XI. Антуан и Рашель в кинематографе. Африканский фильм. Поздно вечером у Пакмель

Огромная афиша перед входом в кинематограф притягивала зевак завсегдатаев бульваров.

НЕВЕДОМАЯ АФРИКА

ПУТЕШЕСТВИЕ В КРАЙ УОЛОФОВ,

СЕРЕРОВ, ФУЛБЕ, МУНДАНОВ И БАГИРМОВ.

— Начнется только в половине девятого, — посетовала Рашель.

— Ну что я тебе говорил!

Антуан, который не без досады покинул уютный мирок розовой комнаты, взял ложу нижнего яруса за решетчатой рамой в глубине зала, чтобы создать хотя бы иллюзию уединения.

И пока он брал билеты, к нему подошла Рашель.

— А я уже сделала чудесное открытие, — сказала она, увлекая его к колоннам у входа, где вывешены были фотографии — кадры из фильмов. Посмотри-ка!

Антуан прочел надпись: "Девушка из племени мунданов веет просо на берегу Майо-Кабби". Нагое тело, вместо набедренной повязки — пояс, сплетенный из соломы. Красавица из племени мунданов стояла, всем телом налегая на правую ногу; лицо у нее было сосредоточенное, грудь напряглась от тяжелой работы: правой рукой, пластично согнув ее в локте и подняв выше головы, она держала объемистый тыквенный кувшин с просом и, наклонив его, старалась, чтобы зерно текло тонкой струйкой в деревянную миску, которую она поддерживала левой рукой на уровне колена. Ничего показного в ее позе не было: посадка головы, чуть откинутой назад, изящная округлость рук, застывших в ритмичном движении, прямизна стана, твердые очертания приподнятых юных грудей, изгиб талии, напрягшиеся мышцы бедра и линия другой ноги, вольно выставленной вперед и касавшейся земли только носком, — словом, вся ее поза, исполненная гармонии, была естественна, подчинена ритму работы и поражала красотой.

— Ну а теперь посмотри на них! — продолжала Рашель, показывая Антуану на чернокожих мальчишек, вдесятером тащивших на плечах пирогу с заостренным носом. — А вот этот малыш просто красавчик! Знаешь, он — уолоф, и на шее у него висит гри-гри [125], и носит он голубой бубу и тарбу [126].

В тот вечер она говорила как-то особенно возбужденно, все улыбалась сомкнутыми губами, — можно было подумать, что мускулы ее лица сокращаются непроизвольно; она щурилась, взгляд у нее был какой-то неспокойный, бегающий, и Антуан впервые видел, как ее глаза искрятся серебром.

— Пошли, — сказала она.

— Да ведь у нас еще полчаса впереди!

— Ну и пусть, — возразила она с детским нетерпением. — Пошли.

В зале было пусто. В нише, предназначенной для оркестра, музыканты уже настраивали инструменты. Антуан поднял зарешеченную раму. Рашель так и осталась стоять рядом с ним. Сказала со смехом:

— Да завяжи ты галстук посвободнее. А то у тебя вечно такой вид, будто ты собрался вешаться и вдруг бросился бежать с веревкой на шее!

Его покоробило, и он неприметно поморщился.

А она уже шептала:

— Ну до чего же я рада, что все это увижу вместе с тобой!

Она сжала ладонями щеки Антуана, притянула его лицо к своим губам.

— И знаешь, безбородым ты так мне нравишься!

Она сбросила манто, сняла шляпу, перчатки. И они уселись.

Сквозь зарешеченную раму, за которой извне их никто не мог увидеть, они наблюдали за тем, как преображается зрительный зал, как за несколько минут в этом безгласном, пыльном, красно-буром вертепе, где смутно выступали очертания каких-то предметов, вдруг закипела многоликая толпа под невнятный гул, напоминавший птичий гомон, порою приглушенный трубными звуками хроматической гаммы. В то лето стояла небывалая жара, но сейчас, во второй половине сентября, множество парижан уже вернулось, и город стал не тот, каким был в пору отпусков, когда он так нравился Рашели, каждое лето открывавшей для себя какой-то новый Париж.

— Слушай… — произнесла она.