Повесть о доме Тайра (др. изд.)

— Я хотел бы воспользоваться этой счастливой встречей, — сказал князь Сигэхира, несказанно обрадованный словами старца, — чтобы получить от вас посвящение в духовное звание и соблюдать все заветы... Но для этого нужно, наверное, прежде принять постриг?

— Нет, это самое обычное дело, когда человек, не ставший монахом согласно всем правилам и обрядам, посвящается в духовное звание и соблюдает заветы веры! — ответил старец и, приложив ко лбу Сигэхиры бритву, сделал вид, будто сбривает ему волосы, а затем преподал ему все Десять заветов, и Сигэхира, прослезившись от радости, воспринял эти заветы и соблюдал их. Старец, тоже растроганный до глубины души, со стесненным сердцем, обливаясь слезами, разъяснил ему смысл всех заветов. Сигэхире очень хотелось преподнести старцу какой-нибудь дар, как то положено при посвящении в монахи. Он попросил Томо-токи доставить в темницу прибор для туши, хранившийся у одного знакомого самурая, и преподнес эту тушечницу старцу.

— Не отдавайте ее никому, пусть она постоянно будет у вас на глазах! При взгляде на нее думайте: «Вот тушечница, принадлежавшая Сигэхире!» — и молитесь за мою душу! А если будет у вас свободное время, прочитайте за упокой моей души хотя бы один свиток сутры! — так говорил он, проливая обильные слезы, и старец, не в силах найтись с ответом, молча спрятал тушечницу на груди, в складках одежды, и удалился, утирая слезы рукавом монашеской рясы.

Сказывают, что отец Сигэхиры, покойный Правитель-инок, как-то раз преподнес Сунскому двору7 много золотого песка, и сунский император прислал ему эту тушечницу в качестве ответного дара. Надпись па тушечнице гласила: «Великому правителю Японии, на мыс Вада».

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ПРИМОРСКОЙ ДОРОГЕ

Меж тем решено было отправить Сигэхиру в Камакуру, ибо князь Ёритомо настойчиво требовал доставить пленника к нему в ставку. Сперва Сигэхиру передали из-под стражи Санэхиры Дои в усадьбу Куро Ёсицунэ, а в десятый день третьей луны того же года отправили в Камакуру под охраной Кагэтоки Кадзихары. Уже тогда, когда, пленного, его привезли из западных земель в родную столицу, сердце его сжималось от боли, теперь же, когда ему предстояло миновать заставу Встреч, Аусака, и держать путь на восток, нетрудно понять, что творилось у несчастного на душе!

К берегу Синомия8

вышел пленник, к заросшему яру,

В древние годы Энги

обитал здесь поэт Сэмимару9,

Сын государя Дайго,

нелюбимый, четвертый по счету,

Внемля неистовству бурь,

здесь, бывало, играл он на кото.

Целых три года подряд

приходил сюда некий вельможа

В ясные летние дни

и ненастные зимние тоже.

Ветер ли, дождь или град,

к ветхой хижине шел Хиромаса

И, притаившись в саду,

слушал цитру до позднего часа.

Он же поведал друзьям

три напева, три чудных мотива,

И сохранилась в веках

эта музыка, дивное диво...

Вспомнил предание князь,

о поэте, в лачуге живущем10, —

Снова взгрустнулось ему

о былом, настоящем, грядущем.

Холм Аусака давно

скрыли кручи, туманом одеты.

Гулко копыта гремят

по мосту Карахаси, что в Сэта.

«Жаворонок в вышину

над селением Нодзи взовьется...

Рябью подернута гладь

бухты Сига»11, как в песнях поется...

Вот и Кагами-гора,

что прозвали в народе Зеркальной.

Хира, скалистый хребет,

замаячил над пустошью дальней.

К югу от Хиры свернув,

горных тропок минуя излуки,

Преодолели они

перевал через гребень Ифуки.

И лишь немного спустя

вышли к Фуве, дорожной заставе12.

Да, на заставе приют

каждый путник потребовать вправе,

Но бесприютна душа

на дворе постоялом, в харчевне.

Дело иное привал

у заставы заброшенной, древней.

Где и развалины стен,

и обломки затейливой крыши —

Все навевает печаль,

красотою изысканной дышит.

Будто свой жребий узнать

захотел он у моря Наруми1',

Князь, утирая слезу,

предавался безрадостной думе.

Вот уж и Восемь мостов —

Яцухаси, что в землях Микава.

Здесь к Нарихире14 пришла

этих строчек крылатая слава:

«В шелке китайских одежд...» —

вспомнил князь над бурлящим потоком

И сокрушенно вздохнул

о своем злоключенье жестоком:

«Нити реки меж камней15

разрываются снова и снова.

Так же и сердце мое

разорваться от боли готово!»

Мост Хамана16 перешли.

В шуме ветра меж кронами сосен

Ропот мятущихся волн

был под вечер уныл и несносен.

Ведь не случайно подчас

даже в дни тишины и покоя,

Сумерки душу томят

непонятной, тревожной тоскою...

Так, укоряя судьбу,

исчисляя несчастья и беды.

Прибыл под стражею князь

в небольшое селенье Икэда.

Ночь провели они в доме госпожи Дзидзю; ее мать Юя была здешней хозяйкой дев веселья.

— О диво! — воскликнула Дзидзю, увидав Сигэхиру. — Бывало, в прежние времена, я не смела даже через людей послать ему робкий привет, а теперь он сам очутился здесь, в таком захолустье! — И она преподнесла Сигэхире стихотворение:

В пути истомившись,

найдете вы жалкий ночлег под кровлею ветхой

— о, как нестерпима, должно быть,

тоска по цветущей столице!

Сигэхира ответил стихотворением:

В пути истомившись,

по родине я не грущу —

невольный скиталец,

я знаю, что радостей жизни

не видеть мне в милой столице..

.

— Кто эта женщина? — спросил он. — Изящные стихи!

— Как, неужели вы не знаете? — почтительно отвечал ему Ка-гэтоки. — Князь Мунэмори, глава рода Тайра, пребывающий ныне в Ясиме, в бытность свою правителем здешней земли17 так любил эту женщину, что увез ее с собой в столицу, когда его отозвали назад. Она же все время молила его отпустить ее обратно на родину, потому что здесь оставалась ее престарелая мать. Но князь Мунэмори не соглашался. Тогда она сложила стихотворение, — а было это как раз в начале третьей луны, в пору цветения сакуры:

Что делать, не знаю.

Так жаль расставаться с весной

в столице цветущей, —

но в дальних краях, на востоке,

родные осыпаются вишни...

Тогда князь отпустил ее, и она опять вернулась сюда. Это лучшая поэтесса на всей Приморской дороге!

Дни незаметно текли

и уже их сменилось немало.

Так по пути на восток

середина луны миновала.

Вишня в окрестных горах,

словно снег запоздалый, белела.

В дымке улавливал взор

островов и заливов пределы.

В том безотрадном пути

вспоминал Сигэхира о многом,

Думал о славе былой,

о грядущем уделе убогом...

Мать Сигэхиры, госпожа Ниидоно, сокрушалась, что у сына до сих пор нет потомства, о том же горевала и супруга его Дайнагон-носкэ; обе молились богам и буддам, но молитвы не помогали. Теперь, вспомнив об этом, Сигэхира промолвил:

— Хорошо, что боги не услышали их молитвы! Если б у меня были дети, я страдал бы еще сильнее!

Путь их лежал на восток

через горы, все прямо и прямо.

Там миновали в свой срок

и вершину Сая-Накаяма.

Пленник в бессильной тоске

слезы лил на рукав, понимая —

Больше не видеть ему

несравненного горного края18.

Стежку в Уцунояма

проводил он невидящим взглядом:

Травы укрыли тропу

мрачным темно-зеленым нарядом19.

Двинулись дальше, и вот

за Тэгоси открылся им вскоре

Снежный сверкающий пик

в поднебесном лазурном просторе.

«Что там за круча вдали, —

Сигэхира спросил, — кто мне скажет?»

«В Каи гора Сиранэ», —

отвечали учтивые стражи.

Слезы с ланит отерев,

любовался он дивной картиной

И сочинял про себя

пятистишье в манере старинной:

«Пенять не пристало на то,

что прожита жизнь в заботах бесплодных,

если было тебе дано видеть в Каи пик Сиранэ...»

Через один переход