Жажда жизни

Доктор Пейрон посылал ему со своего стола немного вина и мяса, но не разрешал и близко подходить к мастерской. Пока Винсент был слаб, он мирился с этим, но когда к нему вернулись силы и он увидел, что обречен на такое же постыдное безделье, как и его товарищи, он поднял бунт.

– Доктор Пейрон, – сказал он, – для того чтобы я выздоровел, мне необходимо работать. Если вы заставите меня сидеть сложа руки, как этих помешанных, я скоро ничем не буду отличаться от них.

– Я знаю, Винсент, но ведь именно напряженная работа и вызвала припадок. Я обязан ограждать вас от волнений.

– Нет, доктор, дело тут не в работе. Я свалился оттого, что поехал в Арль. Пока я не увидел площадь Ламартина и свой дом, все было в порядке. А если я больше туда не поеду, у меня не будет никаких припадков. Пожалуйста, пустите меня в мастерскую.

– Я не хочу брать на себя такую ответственность. Я напишу вашему брату. Если он согласится, я снова позволю вам работать.

В письме, которое Тео прислал доктору Пейрону, прося разрешить Винсенту работать, была потрясающая новость. Тео должен был стать отцом. Винсент почувствовал себя таким счастливым и сильным, словно недавнего припадка и не бывало. Он тут же сел за стол и написал ликующее письмо Тео.

«Знаешь, о чем я мечтаю, Тео? Чтобы семья стала для тебя тем, чем для меня природа, – глыбы земли, травы, желтые колосья хлебов и крестьяне. Ребенок, которого тебе подарит Иоганна, заставит тебя по-настоящему ощутить подлинную реальность, которую в огромном городе иным путем и не ощутишь. Ты и сейчас поставлен лицом к лицу с природой, поскольку Иоганна, по твоим словам, уже чувствует, как ребенок шевелится в ней».

Винсент снова вернулся в свою мастерскую и писал пейзаж, открывавшийся из зарешеченного окна: поле пшеницы с маленькой фигуркой жнеца и огромным солнцем в небе. Все полотно было желтым, кроме межевой стены, круто сбегавшей вниз по склону, и заднего плана, где виднелись горы, подернутые фиолетовой дымкой.

Доктор Пейрон уступил настояниям Тео и разрешил Винсенту работать за стенами приюта. Винсент писал кипарисы, – они фонтанами били из земли, словно упираясь в желтую кровлю солнца. Писал женщин, собирающих маслины: земля на переднем плане была лиловая, а на заднем – цвета желтой охры, стволы у олив бронзовые, листва серо-зеленая; небо и фигуры трех женщин он написал в глубоком розовом тоне.

Бродя с мольбертом за спиной, Винсент часто останавливался и разговаривал с людьми, работавшими в поле. В своем собственном мнении он ставил себя гораздо ниже этих крестьян.

– Вот видите, – говорил он одному из них, – я тоже вспахиваю, только не ниву, как вы, а свои холсты.

Поздняя осень сияла во всей своей красе. Земля Прованса раскрывала целую гамму фиолетовых тонов, в саду среди выгоревшей под солнцем травы пылали алые лепестки цветов; желтая листва всех оттенков подчеркивала блеклую зелень небосвода.

В эти осенние дни талант Винсента достиг полного своего расцвета. Он видел, что его работы становятся все совершенней. Вновь в его голове один за другим рождались замыслы; воплощая их на полотне, он был счастлив. Он жил здесь уже достаточно долго и начал чувствовать своеобразие этих мест. Они мало походили на Арль. Зверскую силу мистраля укрощали защищавшие долину горы. Солнце было не так ослепительно. Теперь, когда Винсент понял всю прелесть окрестностей Сен-Реми, ему совсем не хотелось покидать лечебницу. В первое время, когда он только попал сюда, он молил бога, чтобы за год жизни в приюте не лишиться рассудка. Сейчас, уйдя с головой в работу, он уже не сознавал, где он находится – в больнице или в гостинице. И хотя он чувствовал себя вполне здоровым, ему казалось глупым перебираться куда-то в другое место и убивать еще шесть месяцев на ознакомление с новым ландшафтом.

Письма из Парижа подбадривали его. Жена Тео стряпала мужу домашние блюда; здоровье его быстро поправлялось. Беременность. Иоганны протекала легко, без осложнений. Каждую неделю Тео присылал брату табак, шоколад, краски и бумажку в десять или двадцать франков.

Воспоминание о припадке, случившемся во время поездки в Арль, постепенно стерлось. Винсент вновь и вновь уверял себя, что если бы он не поехал в этот проклятый город, то целых шесть месяцев наслаждался бы отличным самочувствием. Когда его этюды с кипарисами и сливовыми рощами хорошенько просохли, он, чтобы снять лишнее масло, промыл их водой, добавив туда немного вина, и послал Тео. Получив известие, что Тео предложил несколько его работ на выставку Независимых, Винсент огорчился: он чувствовал, что настоящие его шедевры еще впереди. Ему хотелось бы держаться в тени до тех пор, пока его техника не достигнет совершенства.

Тео в письмах уверял брата, что его мастерство стремительно растет. Винсент уже подумывал о том, чтобы, прожив в лечебнице год, найти себе кров в городке Сен-Реми и продолжать работать на Юге. Он снова ощущал ту ликующую радость творчества, которую испытывал в Арле до приезда Гогена, замышляя панно с подсолнухами.

Как-то к вечеру, спокойно работая в поле, он почувствовал, что начинает бредить. Ночью служители лечебницы нашли его в нескольких километрах от мольберта. Он лежал, обвившись телом вокруг ствола кипариса.

4

К исходу пятых суток он был уже в полном сознании. Больше всего его расстроило то, что другие больные восприняли этот новый припадок как нечто неизбежное.

Наступила зима. У Винсента не хватало воли подняться с кровати. Печка, стоявшая посреди палаты, теперь была раскалена докрасна. Больные сидели вокруг нее, храня ледяное молчание, с утра до вечера. Окна в палате были узкие и высокие – света они пропускали мало. Печка нагревала воздух, распространяя запах тления. Сестры, еще глубже надвинув на головы свои черные чепцы и капюшоны, бродили по палате и, трогая пальцами кресты, шептали молитвы. Обнаженные горы высились вдали, словно зловещие черепа.

Винсент лежал, не смыкая глаз, на своей кровати. Что внушала ему когда-то схевенингенская картина Мауве? «Savoir souffrir sans se plaindre». Учиться страдать не жалуясь, смотреть на страдание без ужаса… да, но как легко может закружиться голова! Если он поддастся этой боли, этому чувству безнадежности – это убьет его. В жизни каждого человека наступает время, когда он должен стряхнуть, сбросить с себя страдание, словно забрызганный грязью плащ.

Проходили дни, похожие друг на друга как две капли воды: у Винсента уже не было ни мыслей, ни надежд. Он слушал, как сестры рассуждали о его занятиях; они не могли решить, то ли он пишет оттого, что помешался, то ли помешался оттого, что пишет.

Идиот часами сидел на кровати Винсента и что-то тоскливо мычал. Винсент чувствовал, что несчастный видит в нем друга, и не гнал его. Нередко он и сам заговаривал с идиотом, так как никто другой не стал бы его слушать.

– Они думают, что меня свела с ума живопись, – сказал он идиоту однажды, глядя на проходящих сестер. – Я знаю, что, в сущности, так оно и есть; художник – это человек, который слишком поглощен тем, что видит его глаз, а потому не может найти в себе силы для всех остальных дел. Но разве это лишает его права на существование?

Собеседник в ответ лишь пускал слюни.

Одна строчка из книги Делакруа, которую Винсент постоянно читал, заставила его наконец собраться с духом и встать с постели. «Я открыл живопись, – писал Делакруа, – когда у меня уже не было ни зубов, ни здоровья».

Несколько недель Винсент не чувствовал ни малейшего желания выйти хотя бы на дворик, в сад. Он сидел в палате у печки и читал книги, которые ему присылал из Парижа Тео. Когда однажды с его соседом случился припадок, Винсент даже не взглянул на него и не поднялся со стула. Безумие для него стало естественным состоянием, ненормальное нормальным. С тех пор как он покинул общество нормальных, здравомыслящих людей, прошла целая вечность – теперь нормальными людьми были для него его товарищи по палате.