Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны

Иногда он отрывался от работы в саду и смотрел вдаль за пределы своего маленького участка на весь пейзаж в целом. Уроженец Лондона, с годами он привязался к Эссексу. Килворт лежал в красивой местности, и он научился любить эти места. Это, кажется, и называется патриотизмом: любить свою страну, любить ее почву и деревья, ее запах и вкус, стремиться сохранить все это и передать потомству. А вторгнуться в чужую страну — это не патриотизм. Ради этого Крис не стал бы записываться добровольцем. Он только защищал свою родину. Иногда мистер Бантинг глядел на воробьев, клевавших из птичьей кормушки, с каким-то чувством товарищества, не поддававшимся определению, и на несколько минут они приковывали к себе его внимание. То вдруг он бросал работу, чувствуя незримое присутствие Криса. Бывали минуты, когда ему казалось, что Крис где-то совсем рядом; куда ни падал взгляд, всюду воспоминания. Все это он испытывал просто потому, что смерть Криса произошла еще так недавно. Он помнил это, ибо ему было очень хорошо известно, как время стирает память об умерших. Когда Эрнесту минет шестьдесят, чем будет для него Крис? Только преданием, не более, смутным видением среди ярких воспоминаний юности.

В такие минуты душа его раскрывалась настежь, и в нее входило горе; с искаженным лицом он уходил в сарай и, усевшись на перевернутый ящик, облегчал душу рыданиями. Вскоре он опять выходил из сарая и, пряча лицо, нагибался над самым цветущим из своих питомцев, перекапывал землю у корней или окучивал их. Если Джули или жена заговаривали с ним, он глядел на них покрасневшими глазами, как бы умоляя, чтобы 446

они ничего не замечали. Все жалели его, так казалось мистеру Бантингу.

Оски дошел до того, что выкопал ему весь его урожай картофеля. Мистер Бантинг выкапывал картофель по мере надобности, по одному кустику за раз. Однажды в субботу, выйдя в сад и соображая, как ему быть с этой работой, отложенной по недостатку энергии, он увидел, что Оски с видом знатока отряхивает последний корень, и можно было сразу заметить, что он не повредил ни единого клубня.

— Понравится вам, Бантинг, или нет, а я вам все выкопал. Какой толк, если картошка гниет в земле, Да еще в военное время? — Он оперся на вилы, как Гедеон опирался на копье, считая павших врагов. — Картофель ничего себе, хотя земля и не годится для «Короля Эдуарда».

— Даже и совсем неплохой, — поправил мистер Бантинг, который в конце концов сам вырастил этот картофель. Он обвел взглядом ряды вырытого картофеля и удивился, что его так много: урожай был невиданный для коттеджа «Золотой дождь».

— Ну, в чем дело? — спросил Оски. — Глядите, все ли тут? Не беспокойтесь, все налицо, ни одной штуки в земле не осталось. Картофель, Бантинг, это не все равно что хрен. Один раз посадишь, а во всю жизнь с ним не разделаешься. Ну, а уж этот на будущий год не взойдет.

Оски деловито обтер вилы с видом человека, раз и навсегда покончившего с картофельным вопросом. На будущий год его не оскорбит зрелище картофельных ростков, вылезающих из земли на соседских грядках, с бобами и горохом. Не в пример мистеру Бантингу, он не ценил этих неожиданных возрождений и не смотрел на них как на бесплатную премию.

— Спасибо, Оски, очень любезно с вашей стороны. — Они постояли рядом, пока мистер Бантинг закуривал трубку, раздумывая, в чем заключается истинно научный метод: следует ли сначала дать обсохнуть вырытому картофелю или убирать его сразу, облепленный мокрой глиной. Ему казалось, что Оски ждет, пока он выскажет свои соображения на этот счет, конечно, ошибочные, чтобы можно было тут же указать на ошибку. Но глаз эксперта в эту минуту блуждал по саду мистера Бантинга. Кое на чем он останавливался, выражая изумление, потом двигался дальше, словно разрешив еще одну загадку.

Оски зашаркал тяжелыми сапогами и откашлялся. Он собирался уходить.

— Не забудьте высадить цветную капусту, вы и то уже опоздали. На восемнадцать дюймов друг от дружки, чуть присыпать костяной мукой.

— Я не забуду. Рассада у меня очень хорошая.

— А лучше бы вы посадили «Короля Кобден», — заметил Оски. Он понятия не имел, какой именно сорт посадил мистер Бантинг, зная только, что не этот. — Я сам всегда сажаю «Короля Кобден». Для глинистой почвы самый лучший сорт.

Все любезности Оски были намеренно грубоваты, словно он чуял, что в таком виде соседу будет легче их принять. И действительно, когда с мистером Бантингом обращались слишком бережно, это только сильнее давало ему почувствовать, что он — человек, убитый горем. Он отнюдь не желал показаться неблагодарным, но ему было неприятно, что некоторые понижают голос, обращаясь к нему, было неприятно подчеркнутое внимание к его нуждам. Все это делалось с самыми лучшими намерениями, он ничем не мог оправдать своей враждебности, но неприятное чувство все же оставалось. Он понимал, что люди стараются оказать ему поддержку в несчастьи, но он мог перенести его и один, не падая духом. Он выдержал удар, и это его не сломило. Это потрясло его физически, но в нем окреп дух, решимость жить и бороться, которую ничто не могло поколебать. Дома ему приходилось отклонять излишнюю заботливость семейных, прикидываясь озабоченным и даже ворчливым. Так и надо поступать. Только выдай себя — и ты пропал. Одного слова, одного взгляда было довольно, чтобы от выдержки миссис Бантинг ничего не осталось; она каждую минуту была готова разразиться слезами.

Когда они лежали вместе в темноте, он еще позволял себе быть нежным, и тогда она давала волю своему горю, но в другое время лучше держаться, как всегда, и помогать ей по хозяйству. Он наблюдал за ней пристально и с тревогой. Она еще постарела, ходила по дому с застывшим лицом, то и дело терпеливо и безуспешно отстраняя со лба мешавшую прядь волос. Когда он заговаривал с ней, она отвечала не сразу, точно не слышала. Потом оборачивалась и улыбалась ему, словно боец, не желающий сдаваться.

Вой сирены нарушал ход домашней жизни так часто, что больше уже не кричали из комнаты в комнату: «Тревога!», а сообщали об этом самым обыденным разговорным тоном, как о перемене погоды. Но сирена очень раздражала мистера Бантинга: ее завывание раздавалось всегда в самое неподходящее время. Только он наденет домашние туфли и поставит ноги на каминную решетку, как уже и начинается. Сирена то застигала его в ванне, то прерывала самые интересные сообщения по радио. Нередко он отказывался верить, что объявили тревогу, так как сам не слышал сирены, даже высунувшись в окно. Нередко он пропускал тревогу, увлекшись чтением, и слышал только, как Джули кричала ему:

— Сбомсил бромбу! Ты слышал бромбу, папа?

На что мистер Бантинг отвечал свистящим вздохом и уже собирался отчитать дочь за то, что она коверкает язык, но во-время вспоминал, что сейчас это не так существенно.

— Отойди от окна!

— Я на наблюдательном посту. Слышишь? Наши погнались за ним.

— Кой чорт, разве тут мыслимо читать? — вопрошал мистер Бантинг, опуская газету на колени и укоризненно глядя на жену.

— В поле бросает. Ага, попало, всыпали тебе?

— Что за язык для девушки, Джордж! Ты бы сказал ей.

— Я должен ей говорить? Вот это мне нравится! — Он иронически фыркал. То он «вечно придирается» к Джули, то, оказывается, недостаточно ее одергивает. Уж лучше пусть будет веселая, думал он, пусть даже и дурит немножко. «Суровость и веселье», — как сказал Уинстон; должно быть, позаимствовал у Шекспира, думалось мистеру Бантингу. Некоторые выражения премьера запомнились ему: — «Никогда еще такое огромное большинство не было обязано столь многим меньшинству». Крис был один из этого меньшинства. Он пал не в какой-нибудь колониальной экспедиции, а в час, когда решалась судьба родины... Горе проходит, а гордость остается.

Был еще Эрнест. Мистер Бантинг со всей искренностью пытался подойти ближе к оставшемуся в живых сыну и понять его. Эрнест все еще не был в армии. Следовало ли по этому поводу огорчаться или, наоборот, радоваться, мистер Бантинг не знал. Мальчик делал то, что от него требовало начальство, но иногда мистер Бантинг пытался поделиться с сыном тем, что его волновало, ибо отцовские слова западают в душу, и зреют там, как вино в темном подвале; как будто даже и забываются, но незримо остаются в каком-то скрытом уголке и начинают говорить полным голосом только через много лет после того, как они были сказаны. Как и ему самому вспоминались слова отца, так и его слова, быть может, когда-нибудь вспомнятся Эрнесту.