5том. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На бело

Клавдия они побаивались немного меньше, но презирали, пожалуй, еще больше. Они потешались над тем, что его голова напоминает тыкву и что он пыхтит, как тюлень. Этот старый ученый педант вовсе не был исчадием зла. Ему можно было поставить в укор лишь слабость. Но при осуществлении верховной власти слабость эта порой оборачивалась не меньшей жестокостью, чем жестокость Гая. У Галлиона и его братьев были особые причины для недовольства императором: если Калигула глумился над Сенекой, то Клавдий сослал его на остров Корсику. Правда, он затем возвратил его в Рим и вновь возвел в звание претора. Но они отнюдь не были ему благодарны, ибо Клавдий всего лишь выполнял волю Агриппины, сам толком не ведая, что приказывает. Негодующие, но терпеливые, они полностью полагались на императрицу, не сомневаясь, что она озаботится своевременной кончиной старика и выбором нового государя. Множество позорных толков ходило о бесстыдной и жестокой дочери Германика. Но они не преклоняли к ним слуха и восхваляли добродетели прославленной женщины, которой весь род Сенеки был обязан прекращением немилости и приумножением почестей. Как это часто бывает, убеждения их находились в полном согласии с их выгодой. Горестный опыт государственной деятельности не поколебал в них веру в режим, основанный божественным Августом и укрепленный Тиберием, в тот режим, при котором они занимали высокие должности. Они надеялись, что зло, причиненное владыками Империи, будет исправлено новым владыкой.

Галлион извлек из складок своей тоги свиток папируса.

— Любезные друзья, — сказал он, — нынче утром я получил письма из Рима и узнал, что наш юный повелитель сочетался браком с Октавией, дочерью Цезаря.

Эта новость была встречена одобрительным шепотом.

— Несомненно, — продолжал Галлион, — мы должны поздравить друг друга с этим союзом, благодаря которому Нерон, присоединив к своим прежним правам еще и права супруга и зятя, сделался отныне равен Британнику [227]. Брат мой Сенека не устает хвалить в письмах красноречие и душевную мягкость своего ученика, уже успевшего, несмотря на молодость, прославить себя, выступая перед лицом императора в сенате с защитительными речами. Ему еще нет шестнадцати лет, а он уже выиграл процесс трех виновных или просто злосчастных городов — Илиона, Болонии, Апамеи.

— Стало быть, — спросил Луций Кассий, — он не унаследовал от своих предков Домициев злобного нрава?

— Разумеется, нет, — откликнулся Галлион. — Дух Германика оживает в нем.

Анней Мела, отнюдь не слывший льстецом, также рассыпался в похвалах сыну Агриппины. Похвалы эти звучали трогательно и искренне, ибо он подкреплял их бесхитростными свидетельствами своего юного сына.

— Нерон — чист душою, скромен, доброжелателен и благочестив. Мой маленький Лукан [228], свет моих очей, был товарищем его детских игр и занятий. Оба они упражнялись в декламации по-гречески и по-латыни. Оба пробовали сочинять стихи. И в этом соревновании, требующем искусства и находчивости, Нерон никогда не проявлял ни малейшей зависти. Напротив, он охотно хвалил стихи своего соперника, в которых, несмотря на незрелый возраст сочинителя, то и дело проглядывало пылкое дарование. Казалось, ему доставляло удовольствие уступать пальму первенства племяннику своего наставника. Как такая скромность украшает юного государя! Когда-нибудь поэты станут сравнивать дружбу Нерона и Лукана со священной дружбой Эвриала и Ниса [229].

— Даже юная пылкость Нерона, — заметил проконсул, — не мешает разглядеть его кроткую, сострадательную душу. Добродетели эти лишь укрепятся с годами.

Усыновляя его, Клавдий мудро следовал желанию сената и чаяниям народа. Этим актом он оградил Империю от ребенка, на котором лежит печать бесчестия матери, а ныне, выдав Октавию замуж за Нерона, сделал еще более вероятным восшествие на престол юного Цезаря, которому предстоит стать отрадой Рима. Почтительный сын всеми уважаемой матери, ревностный ученик философа, Нерон, уже в юности блистающий самыми приятными добродетелями, Нерон, наша надежда и надежда мира, даже в пурпурной мантии будет вспоминать уроки Портика [230]и станет править миром осторожно и справедливо.

— Да сбудется твое благое предсказание, — подхватил Лоллий. — Пусть же начнется счастливая пора для всего рода людского!

— Трудно провидеть грядущее, — продолжал Галлион. — И однако ж мы нимало не сомневаемся в вечности Города. Оракулы предсказали Риму владычество без конца, и было бы кощунством не верить богам. Поделиться ли с вами самой сокровенной моей надеждой? Я с радостью ожидаю, что после наказания парфян [231]на земле воцарится вечный мир. Да, не боясь впасть в ошибку, мы можем возвестить конец войн, столь ненавистных матерям. Кто отважится отныне нарушить мирную жизнь, установленную Римом? Наши орлы достигли пределов вселенной. Все народы узнали нашу мощь и наше милосердие. Араб, сабиец, житель Гема, сармат, утоляющий жажду кровью своего коня, сикамбр [232]с вьющимися кудрями, курчавый эфиоп — все они наперебой славят Рим, славят своего покровителя. Откуда взяться новым варварам? Возможно ли, чтобы льды Севера или раскаленные пески Ливийской пустыни скрывали будущих врагов римского народа? Все варвары, побежденные нашей дружбой, сложат оружие, и Рим, этот убеленный сединами старец, вкусит покой и узрит, как народы с почтением соберутся вкруг него, словно приемные дети, полные согласия и любви.

Все одобрили эти речи, лишь Кассий покачал головою.

Он кичился воинскими почестями, которых удостоены были его предки, и слава оружия, не раз воспетая поэтами и риторами, переполняла его восторгом.

— Не думаю, о Галлион, что народы когда-либо перестанут ненавидеть и бояться друг друга, — сказал Кассий. — Да, по правде говоря, я этого и не хочу. Если прекратятся войны, как смогут люди выказывать твердость характера, величие духа, любовь к отечеству? Мужество и самопожертвование превратятся тогда в бесполезные добродетели.

— Успокойся, Луций, — проговорил Галлион. — Когда люди перестанут побеждать друг друга, они научатся, наконец, побеждать самих себя. И это — самый добродетельный подвиг, какой они способны совершить, самое возвышенное применение их мужества и душевного благородства. О да, Рим — этот величавый патриарх, чьи морщины и посеребренные веками власы вызывают в нас глубочайшее уважение, установит мир на земле. И тогда жизнь станет прекрасна. Она будет достойна того, чтобы именоваться жизнью. Ведь она подобна зыбкому пламени, мерцающему между двумя бесконечными областями мрака; она — горящая в нас искра божества. Пока человек живет, он подобен богам.

При этих словах Галлиона голубка прилетела и опустилась на плечо Венеры, сверкавшей мраморным телом среди миртов.

— Дорогой Галлион, — промолвил, улыбаясь, Лоллий, — птице Афродиты пришлись по вкусу твои речи. Они нежны и полны изящества.

Раб принес прохладного вина, и друзья проконсула заговорили о богах. По мнению Аполлодора, нелегко было понять их природу. Лоллий сомневался в их существовании.

— Когда сверкает молния, — сказал он, — философ волен приписать это туче или богу, посылающему гром.

Но Кассий не одобрял столь легковесные речи. Он верил в богов, почитаемых в государстве. Правда, он ничего не мог сказать о пределах их власти, но, не колеблясь, утверждал, что они существуют, ибо не хотел отступать в столь важном вопросе от общепринятых мнений. И, чтобы утвердиться в вере предков, он прибегал к доводу, заимствованному у греков.

— Боги существуют, — заявил он. — Люди создают их изображения. А ведь нельзя создать изображение того, что не существует в действительности. Как можно было бы лицезреть Минерву, Нептуна, Меркурия, если бы Минервы, Нептуна, Меркурия не было?