Весенняя река. В поисках молодости

Еще перед выходом первого номера Борута писал мне: «…Сегодня прочитал, что «главный редактор» (цензор) так черкает, что даже журнал может задержаться. Беда, но что поделаешь. Бывали времена похуже: русская литература выросла в не лучших условиях, так что нам пугаться нечего, надо делать свое дело».

Товарищи посылали свои отзывы о журнале.

«Никогда я не думал, что дождусь такого журнала, — писал Костас Корсакас. — Особенно в отношении общего охвата. Что ни говори, «Третий фронт» не отстает от европейского уровня по своему виду. О содержании я пока еще не могу ничего сказать. Слишком уж свежие впечатления.

«Третий фронт должен оказаться журналом, который выведет нашу литературу в широкий мир».

В редакцию приходили письма из разных городов Литвы. Оказалось, что многим понравился «Третий фронт». Многие хотели не только читать, но и распространять его среди друзей.

Дела нашего коллектива поправились. Шимкус недавно издал новую книгу стихов «Цементные сказки». Вскоре должен был появиться «Варвар кричит» Райлы. Самое большое издательство тех лет, «Снаудос фондас», взялось напечатать первый сборник рассказов Цвирки «Закат в Никской волости». Я тоже собирался издать первую книгу прозы. Так что поводов для радости было немало.

Появились первые отклики о «Третьем фронте» в печати. Многие приветствовали новый журнал. Но, пожалуй, было больше тех, кто нападал на нас — злобно или свысока. Одним из первых выступил критик «Четырех ветров» Шименас.^[66]

 В театральном листке появилась его статья, в которой этот давно забытый критик называл нас недорослями, плохими наследниками «Четырех ветров», издевался над нашим желанием учиться. В «Студенте» Блазас, назвав нас «заблудившимися в литературе», вещал: «Как будто для литературы важна тема, о которой пишут, идея, которую пропагандируют, мысль, которую высказывают. Для литературы не важно «что?», а важно «как?», особенно для современной литературы, например на Западе, где мысли не стесняют и где содержание не может вызвать революции в литературе». После подобных рассуждений нам стало не по себе: как мы «философа» подобного толка пустили в свой журнал со статьей, которую он подписал псевдонимом?

Но острее всех атаковал «Третий фронт» Казне Пуйда.^[67]

 Он написал рецензию, в которой утверждалось, что мы, «прикрывшись литературной формой», «протаскиваем большевизм». Обвинения старого литератора, который в последние годы сильно склонился к фашизму, нам показались опасными. Ведь легче легкого обвинить журнал в большевизме и закрыть его. А закрытия мы хотели избежать. Поэтому решив обратить на это дело внимание общественности, мы призвали Пуйду на суд чести. Почувствовав, что он не сможет доказать своих обвинений (мы в то время и впрямь были далеки от большевизма), Пуйда извивался словно угорь, не желая принять наш вызов. В конце концов, увидев, что этот господин трусоват и не отвечает за свои слова, мы махнули на него рукой.

Невероятно злобную, истеричную статью против «Третьего фронта» напечатал и Гербачяускас.

Вызывало тревогу состояние Казиса и Костаса. Казис писал из Вены: «Вчера кончил дело с университетом. Есть надежда, что мы сможем печататься по-немецки. Мы только тогда станем настоящими писателями, когда проникнем на иностранные языки. Одиночество и чужие люди мне осточертели. Вы так быстро идете. Поздравляю, Антанас! Ведь когда-то не зря мы говорили об этом на берегах Шешупе».

Из Шяуляйской тюрьмы до нас доходили вести, что здоровье Корсакаса сильно пошатнулось и что ему угрожает судьба многих талантливых литовских писателей — туберкулез. Надо было искать способ вызволить его из тюрьмы. А как это сделать? Хорошо, что его имя знали не только мы, — Корсакасом уже интересовались видные писатели старшего поколения…

На обложке «Третьего фронта», не считая тех сотрудников, которые на самом деле участвовали в журнале, мы поместили на всякий случай фамилии других прогрессивных молодых писателей — Витаутаса Монтвилы, Казиса Якубенаса, Казиса Келы.^[68]

 Двое первых сидели в Каунасской тюрьме. Кто-то сказал, что Монтвила считает наш журнал несерьезным занятием, хотя позднее я получил от него письмо, в котором он выражал желание сотрудничать. Якубенас дал только одно стихотворение. С Келой мы тогда вообще не были знакомы.

Примерно в то же время я познакомился с Юозасом Тислявой. Вернувшись из-за границы, он появился на балу, который устроил по случаю своих именин редактор «Мира молодых» Беляцкас. Тислява оказался веселым, простым человеком, рассказывал истории о Париже и своих знакомых. Высокий и сухощавый, старше меня года на четыре, он ходил в длинном черном пиджаке, похожем на фрак, с элегантной тросточкой под мышкой, в холодные дни он надевал белый шарф и перчатки. Я вспомнил, что уже видел Тисляву на литературном вечере в Каунасской ратуше. Тогда он читал свои стихи — звонко, задрав красивую голову, прищурив глаза. Он декламировал так непринужденно и прекрасно, что я это запомнил надолго. Мелодичные стихи Тислявы звучали крылато — казалось, они взмывают в воздух и летают, словно стрижи.

Теперь, когда представился случай познакомиться, Юозас Тислява привлек меня своей доброй, простодушной улыбкой, своей искренностью и оглушительным смехом, который, кажется, исходил из глубины души. Мы начали встречаться — то на Лайсвес-аллее, то в каком-нибудь кафе. Он интересовался «Третьим фронтом», хотя и раскритиковал первый его номер в газете «Эхо Литвы».

Юозас Тислява тогда был одним из самых известных поэтов. Его стихи легко запоминались, им делали рекламу не только газеты и критики, но даже и пародисты. Тислява славился еще тем, что еще тогда пользовался самолетами, хотя они были крохотные и несовершенные. Мы читали в газетах, что поэт Тислява прилетел в Каунас из Риги или улетел куда-то на край света, как нам казалось, — в Таллин.

Однажды я спросил у него, как ему живется в Париже. Тислява ответил:

— Поэты долгов не отдают…

В тот же день он попросил у меня в долг десять литов. В то время я испытывал денежные затруднения и ответил:

— Поэты в долг не дают…

Тислява рассмеялся и сказал:

— Ответ, достойный поэта…

Как-то мы с Тислявой, Цвиркой и Шимкусом оказались в ресторане «Свобода». Особенными любителями спиртного мы не были, разве что заходили выпить бокал пива. На этот раз мы попали, как говорится, с корабля на бал. Оказалось, что небольшой поэт и порядочный озорник Юозас Микуцкис^[69]

 празднует свой день рождения. Когда мы вошли в отдельный кабинет, официанты уже вкатывали в него бочонок пива. Микуцкис сидел в одиночестве и страшно обрадовался неожиданным гостям (кажется, он ждал только одного Тисляву), велел откупорить бочонок и начал нас угощать. Из бочонка на пол крохотной комнатки натекло столько пива, что мы, помню, промочили ноги. Микуцкис был человеком не первой молодости, разговорчивым, шумным.

Вскоре стало жарко, он снял военный мундир и повесил его на стену. В дверь заглядывали знакомые и незнакомые люди, а хозяин смеялся и рассказывал нам разные истории. Не успев кончить свой рассказ, Микуцкис обнаружил, что на стене нет его мундира. Он бросился в ресторан, но и там мундира не оказалось. Только на улице он увидел, что в его мундире спокойно разгуливает провокатор и журналист Поворотникас…

Посмеявшись до слез, мы вышли с Тислявой на улицу.

— Уф! — Его даже передернуло. — Не люблю пить, а тут, как нарочно, угодили к одному из главных пьяниц Каунаса. И все, гад, смешивал пиво с водкой…

На улице Донелайтиса Тислява вдруг сказал:

— Чего бы мне теперь хотелось — это зайти и поговорить с приличными девушками. Ты не думай, я серьезно. Если есть у тебя знакомые студентки, зайдем. Такое, знаешь, у меня лирическое настроение…

Я вспомнил, что неподалеку живут две симпатичные студентки с нашего факультета. Когда мы постучались, они открыли дверь, обрадовались и удивились. Их, скромных студенток, почтил своим посещением знаменитый поэт Тислява. Однако не успел я представить Тисляву своим знакомым, как тот сел и тут же заснул, — видно, пить он не умел. Извинившись перед студентками, я с трудом увел его. Едва мы прошли несколько шагов, как Тислява сказал: