Венерин волос

Тогда казалось, что больно, а потом поняла: любую боль вытерпела бы, только бы ребенок был жив, а сейчас ничего не осталось, кроме моей памяти и того конверта, который послала тогда маме в Ростов. Приложила его ручку и ножку к листу бумаги, обвела карандашом. Измерила ниткой его рост и вложила нитку в конверт.

Мама привезла с собой, я его храню. Сегодня опять открыла. Вот ножка, вот нитка. А сыночка нет.

Уже столько лет прошло, а как вспомнишь, вместо души - кровяной ком.

Иногда кажется, что мне уже восемьсот лет.

Все раньше никак не могла понять, почему в Библии людям по пятьсот, шестьсот лет. Да потому что!

Ездила в Сергиев Посад, теперь почему-то Загорск. В Лавре все запущено, храмы закрыты и разрушаются, в монастырских корпусах живут, всюду на веревках сушится белье. И белье некрасивое, убогое, нищее.

Вифанские пруды, в которых монахи разводили рыбу, заросли травой и камышом.

Подумала: если веками намолено, то намоленное никуда деться не могло. Где-то сохранилось здесь - в этих камнях, куполах, камышах, вот в этой траве-мураве.

Люди идут мимо - крестятся.

Помолилась о сыночке и на купола, и на монастырские стены, и на столетние деревья, и на травку-муравку.

Устала, в основном, от переездов, поездов, вагонов, в которых дует, пахнет сырым бельем, от вокзалов, гостиниц, ужасных кроватей, бессонных ночей. Кошмарная ночная пересадка в Курске - люди спят на полу вповалку, обнявшись со своими узлами, вонючие уборные, страшная тоска. В Воронеже хотели пройтись по городу, но поглядели на толпу и не решились. Пивных множество, и у каждой толкутся рваные, измызганные люди. Пьяных в городе больше, чем трезвых.

А на концерт все приходят нарядные, красивые, лица светлые, глаза живые. Идут, как на праздник.

Господи, я для них - праздник! Да это они мне давали праздник, а не я им! Какое это все-таки счастье, стоять перед залом, из которого лучится к тебе тепло, надежда, благодарность, любовь!

А потом уходишь за кулисы, и сказка заканчивается. Начинается реальность. То шофер пьян, то опять перепутали билеты, то в гостинице трубу прорвало.

Слава Богу, люди подобрались замечательные! Спасибо Иосифу! Это он умеет. Заполучил Тросмана из Большого театра, а из джаз-оркестра - Хаскина, Ланцмана и Гладкова. Чудо какие музыканты! И все с чувством юмора. Без этого пойди попробуй вернуться живым с гастролей, почти ежедневно давая концерты, ночуя в грязных, кишащих клопами гостиницах!

Каждый раз, когда подъезжали к следующему городу, я начинала волноваться, беспокоиться. В такие минуты чувствуешь желание овладеть городом, завоевать в нем всех, влюбить в себя каждого! После концерта за ужином Гладков всякий раз говорил: “Ну вот, Бэллочка, а вы боялись! Город наш!”. А Хаскин один раз сказал: “Вы что, до сих пор не поняли, что это все тот же город, только в другом месте!”.

После концерта в Туле в вокзальном ресторане Ланцман, уже пьяный, продекламировал:

И спросит Бог: “Никем не ставший,

Зачем ты жил, что смех твой значит?”

“Я утешал рабов уставших”, - отвечу я.

И Бог заплачет!

Все расхохотались. Сперва уверял, что сам сочинил, потом признался, что это Гаркави.

Все повторяли, смеялись. А надо бы плакать.

Едешь в поезде, смотришь в окно - лес да поле, а в голове эти строчки крутятся.

В детстве папа возил нас в степь на раскопки и показывал каменных баб. Эти изваяния с кургана казались чем-то загадочным, таинственным, вечным. А теперь из окошка насмотрелась. Стоят по всей России на каждом переезде обыкновенные бабы, только совсем как те, каменные, и смотрят на поезд - в каких-то чунях, телогрейках, серых платках.

Из тех городов, где были концерты, пошли письма. Сперва еще отвечала на каждое, а теперь не знаю, что с ними делать. Просят прислать лекарств. Пишут из тюрьмы. Поклонники присылают фотографии. Какие-то душещипательные истории. Или совсем ужасные. Актриса из Курского областного театра - больна, трое детей, один из них, девочка, - инвалид, облилась горящим маслом и ослепла, и никто не может помочь. Листки, вырванные из ученических тетрадей, открытки. Восхищение, заверения в любви, просьбы за кого-то похлопотать, устроить в больницу. Иосиф смеется: “Вот это и есть известность. Это же хорошо! Ты же этого хотела!”.

Этого я не хотела.

Что мне с этим со всем делать? Выбросить, сжечь - Бог не простит, а сделать ничего невозможно.

Хорошо было с устройством только в Ленинграде. Иосиф снял номер в “Астории”. Я еще помню, как она превратилась в рабочую столовку. А теперь опять фешенебельная гостиница. Прекрасный номер с видом на Исакий.

А самое удивительное, что люди здесь остались те же. Метрдотель барон Николай Платонович Врангель. Кажется, он единственный, кто еще умеет носить фрак не на сцене. И еще больше удивилась, увидев все ту же лифтершу Дину, все с той же челкой - точная копия Анны Ахматовой с портрета Альтмана, только постарела и раздалась вширь.

Вот это хотела записать: удивительно, как все меняется, а люди остаются.

Тогда, в “Астории”, налила себе огромную ванну. Вот такую хочу к нам на дачу: чтобы можно было вступать, а не залезать, задирая ноги.

В детстве у меня была такая игра: представляла себе, что, когда вырасту, у меня будет огромный дом со множеством комнат, и вот я их обставляла.

И вот выросла. И обставляю.

Все, о чем мечтаешь, сбывается. Только что с того?

Сегодня пекло. Все расползлись, кто куда. На окнах спущены соломенные шторы. В саду прямо перед балконом растет старая вишня, можно, перегнувшись через перила, рвать ягоды. В узкую щель между соломинками видно, как поднимается горячий воздух - змейки. Отовсюду стук молотков, топоров - Валентиновка строится вовсю.

Жарко было уже с самого утра - на градуснике в тени 20 градусов, а на подоконнике уже хоть яичницу жарь.

После утреннего кофе сидела в качалке на террасе, листала модные журналы из Прибалтики, которые взяла у портнихи. Маша гремела кастрюлями на кухне, мама слушала радио. Иосиф в Москве, приедет только в субботу.