Приключения Перигрина Пикля

Вскоре после того, как эти известия были доведены до сведения всех присутствующих, кроме мистера Крэбтри, страдавшего глухотой, одна леди обратилась к этому цинику и, прибегнув к особой азбуке, — соединяя и располагая определенным образом пальцы, — спросила его, не слыхал ли он за последнее время какой-нибудь из ряда вон выходящей новости. Кэдуоледер с обычной своей учтивостью отвечал, что, по-видимому, она принимает его за придворного или за шпиона, ибо вечно досаждает ему этим вопросом. Затем он стал разглагольствовать о дурацком любопытстве рода человеческого, которое, по его словам, проистекает либо из праздности, либо от отсутствия мыслей, и повторил чуть ли ни слово в слово сообщение офицера; это сообщение он назвал необоснованным и нелепым слухом, пущенным каким-то невежественным фатом, который вздумал поважничать и заслужил доверие лишь тех, кто понятия не имеет о политике и военных силах французского народа.

В подтверждение своих слов он попытался доказать, сколь невозможно было бы для французов снарядить хотя бы треть такого флота в столь краткий срок после потерь, понесенных ими на войне, и подкрепил свои доводы заявлением, что гавани Бреста и Тулона, насколько ему известно, не могут в настоящее время выслать эскадру из восьми линейных кораблей.

Член парламента, который был вовсе незнаком с этим мизантропом, услыхав, с каким презрением относятся к его словам, почувствовал смущение и досаду и, повысив голос, начал с великим жаром и волнением защищать свою правоту, присовокупляя к своим доводам красноречивые обвинения, направленные против наглости и грубости предполагаемого противника, который сидел с невыносимо хладнокровным видом, пока терпение офицера не истощилось окончательно. И тогда, к крайнему своему раздражению, он узнал о полной глухоте своего противника, который, по всей вероятности, не услышит и трубы страшного суда, если предварительно не будет исцелен его орган слуха.

Глава LXXII

Перигрин остался чрезвычайно доволен этим неожиданным отпором, который был дан столь кстати, что он вряд ли мог почитать его случайным. На Кэдуоледера он смотрел как на величайшую диковинку и так ловко поддерживал знакомство со стариком, что не прошло и двух недель, как заслужил его доверие. Когда они прогуливались однажды в поле, мизантроп открылся ему в таких выражениях:

— Хотя знакомство наше непродолжительно, вы должны были заметить, что я проявляю к вам не совсем обычное доброжелательство, которое, могу вас уверить, вызвано не вашими талантами и не старанием вашим угодить мне, ибо первым я не придаю значения, а второе вижу насквозь. Но есть в вашем характере нечто, указывающее на закоренелое презрение к обществу, и, как мне известно, вы сделали несколько удачных попыток выставить одну половину его на посмешище другой. Опираясь на эту уверенность, я предлагаю вам свои советы и помощь для осуществления других проектов того же порядка; и, дабы вас убедить, что таким союзом пренебрегать не следует, я расскажу вам вкратце историю своей жизни, которая будет опубликована после моей смерти в сорока семи томах, мною самим составленных.

«Я родился милях в сорока отсюда, и родители мои, для поддержания чести древнего рода, оставили все свое состояние моему старшему брату, так что я вряд ли что-нибудь унаследовал от отца, кроме солидной дозы желчи, каковой я обязан весьма многими приключениями, которые не всегда оканчивались для меня благополучно. Восемнадцати лет от роду я был отправлен в город с рекомендательным письмом к некоему пэру, который целых семь лет ухитрялся тешить меня обещанием патента на офицерский чин; и не исключена возможность что настойчивость моя принесла бы богатые плоды, не будь я арестован и заключен в Маршелси моим квартирохозяином, на чьи средства я жил в течение трех лет, после того как отец отрекся от меня как от лентяя и бездельника. Там я провел полгода среди заключенных, не имевших никаких средств к существованию, кроме случайных подаяний, и завязал весьма полезные знакомства, которые сослужили мне службу в последующей моей беспокойной жизни.

Как только меня выпустили на основании парламентского акта об освобождении несостоятельных должников, я явился в дом своего кредитора, которого немилосердно избил дубинкой; и, не желая оставлять незаконченным то, что надлежало мне сделать, я тотчас отправился в Вестминстер-холл, где ждал, покуда не вышел мой патрон, и угостил его ударом, после которого он упал без памяти на мостовую. Но отступление мое оказалось менее удачным, чем было мне желательно. Носильщики портшезов и лакеи мгновенно окружили меня и обезоружили; я был препровожден в Ньюгет и закован в кандалы; а весьма проницательный джентльмен, председательствовавший в суде при разборе моего дела, признал меня виновным в уголовном преступлении и предрек, что я буду приговорен к заключению в Олд-Бейли. Однако его пророчество не оправдалось, ибо никто не преследовал меня судебным порядком в следующую сессию, и я был освобожден по предписанию суда. Невозможно рассказать за один день обо всех замечательных похождениях, в которых я принимал участие. Достаточно упомянуть, что я перебывал во всех тюрьмах, осужденный на всевозможные сроки. Я бежал из всех узилищ по сю сторону Темпл-Бара. Ни один бейлиф в дни моей безрассудной молодости не осмеливался привести в исполнение приказ об аресте, не имея при себе дюжины помощников; и сами судьи трепетали, когда я стоял перед ними.

Однажды меня изувечил возчик, с которым я повздорил, потому что он надо мной издевался; череп мой был рассечен ножом мясника при подобных же обстоятельствах. Меня пять раз протыкали насквозь шпагой, а пистолетная пуля лишила меня кончика левого уха. После одного из таких поединков, когда мой противник упал мертвым, у меня хватило ума бежать во Францию; а через несколько дней по прибытии моем в Париж я завязал беседу с какими-то офицерами о политике, и когда разгорелся спор, я вышел из терпенья и столь неуважительно отозвался о grand monarque [54], что на следующее утро был посажен в Бастилию в силу lettre de cachet. Там я провел несколько месяцев, лишенный всякого общения с разумными существами, — обстоятельство, не вызывавшее у меня сожалений, ибо тем больше оставалось времени для обдумывания способов отомстить тирану, который заключил меня в тюрьму, и негодяю, который донес о том, что было мною сказано в частной беседе. Но устав, наконец, от этих бесплодных размышлений, я поневоле отвлекся от мрачных своих мыслей и завязал знакомство с прилежными пауками, которые развесили в моей темнице свои искусные плетения.

Я следил за их работой с таким вниманием, что вскоре постиг тайну тканья и обогатился многими полезными наблюдениями и соображениями об этом искусстве, из коих составится весьма любопытный трактат, который я намерен завещать Королевскому обществу на благо нашей шерстяной мануфактуры, с целью скорее увековечить свое имя, чем оказать услугу родине. Ибо, слава богу, я отучился от всех подобных привязанностей и смотрю на себя как на человека, мало чем обязанного какому бы то ни было обществу. Хотя я пользовался неограниченной властью над этим длинноногим народом и присуждал награды и наказания каждому по заслугам его, однако мне начало надоедать мое положение; и однажды, когда природные мои наклонности одержали верх, подобно огню, которому долго не давали разгореться, я обратил свое негодование против моих ни в чем неповинных подданных и в одно мгновение уничтожил весь их род. Когда я занимался этим всеобщим избиением, тюремщик, приносивший мне пищу, открыл дверь и, видя меня в припадке бешенства, пожал плечами, оставил полагавшуюся мне еду и вышел, говоря: „Le pauvre diable! La tete lui tourne“ [55]. Как только утих мой гнев, я решил использовать эту догадку тюремного сторожа и с того дня начал притворяться сумасшедшим с таким успехом, что не прошло и трех месяцев, как меня выпустили из Бастилии и сослали на галеры, где, по их предположениям, мои телесные силы могли сослужить службу, хотя умственные способности и были расстроены. Прежде чем меня приковать цепью к веслу, мне дали в виде приветствия триста ударов бичом, чтобы сделать более покладистым, хотя я использовал все имевшиеся в моем распоряжении доводы с целью доказать, что сумасшедшим я бываю только при северо-западном ветре, а когда ветер южный, голова у меня на плечах.