Виктория Павловна. Дочь Виктории Павловны

Виктория Павловна резко повернулась к нему спиною и хотела было уйти, как вдруг ей блеснула в голову быстрая мысль:

— Вы Экзакустодиан? — спросила она, рассматривая с любопытством его обожженное лицо и странный костюм…

Но он не отвечал, а продолжал бормотать, тявкая:

— Женщина грешная… женщина блудная… женщина дерзкая… А — все-таки, врешь, не уйдешь… Меня за тобой Бог послал, я тебя к Богу приведу…

— Да?.. — несколько растерянно возразила Виктория Павловна, чувствуя себя неожиданно попавшею в глупое положение, которое, если из него резко не выйти, — кто его знает, чем разрешится… Может быть, и скандалом…

— Да, вот те и да, — пришла и на тебя узда, — подчеркнуто срифмовал он, торжествующе юродствуя. — Мечтала степная кобыла пробегать век без узды, — ан, стара штука: заарканили да и обратали…

Виктория Павловна почувствовала, что он нарочно груб, чтобы вывести ее из себя, и сдержала вспышку негодования, не позволив себе даже покраснеть.

— Ну, это, знаете, не интересно… — с искусственною холодностью сказала она и пошла по дорожке.

Тогда он вскочил, побежал за нею, нагнал и, так как она шла скоро, то долгополое привидение будто неслось за нею по воздуху, проваливаясь сбоку дорожки в рыхлый снег.

— Беги не беги, — говорил он, — а я нагоню и приведу… Что ты думаешь о себе? Что ты очень властна и сильна?.. Врешь: ты только грешна… Бог видит твою слабость и хочет тебя поддержать… Потому и послал меня сегодня тебе навстречу… Оттолкнешь меня, — Бога оттолкнешь… А он не приходит к грешнику дважды… Не бывает этого… нет… Ой, не отталкивай великого Гостя-Батюшку! Ой, не смотри, что он в рубище и яко смех человеком! Пришел, — так ты смири гордыню-то, узнай его, узнай, гордодумная, носа-то не вороти…

Виктория Павловна остановилась и глянула ему прямо в лицо:

— Что вам от меня угодно? — произнесла она твердо и раздельно: — кто вы такой и по какому праву ко мне пристаете?

В это время они стояли на повороте тропинки от беседки на главную аллею. Экзакустодиан кивнул на близстоящую скамью и скорее приказал, чем предложил:

— Сядем.

Виктория Павловна подумала, пожала плечами — посмотрим, какое твое представление дальше будет!.. — Сели.

Экзакустодиан долго молчал, разгребая перед собою длинною палкою своею желтый песок на промерзлом снегу. Он молчал и как будто совсем позабыл о Виктории Павловне, рядом с ним сидящей, хотя сам же ее и усадил. Виктория Павловна последила за движением его посоха и очень ясно увидала, что сосед ее старается вывести на песке какое-то подобие еврейских букв… Это ее покоробило. Совсем не религиозная по природе и воспитанию, она, тем не менее, с ранней юности питала особый «человеческий» культ Христа, как Идеи, и Евангелия, как великой Легенды, и пародии, направляемые в эту область, казались ей недозволительными и невыносимыми…

Экзакустодиан, словно почувствовал ее враждебное настроение, круто к ней повернулся:

— Дети есть?—тявкнул он своим лисичьим лаем.

— Вам какое дело? — возразила Виктория Павловна холодно и спокойно.

Он, словно ожидая именно такого ответа, с удовольствием кивнул ей треухом своим, на котором — теперь Виктория Павловна заметила — нашит был потемневший галунный крест, а на остром верху болталась смешная меховая кисточка.

— Есть, — утвердительно сказал он. — Не девка, а баба. Сразу вижу. Мой глаз меня не обманывает. Подобно Демокриту, философу эллинскому, я девицу от женщины духом распознаю… Много ли рожала?

Виктория Павловна смотрела на него во все глаза, — еще впервые в жизни она сталкивалась с нахалом такого типа. И сердце в ней зажглось — на вызов отвечать вызовом.

— Один раз, — отрубила она таким же резким отрывистым звуком, как тявкал на нее Экзакустодиан.

Он опять как бы с удовольствием кивнул головою и сказал:

— Это хорошо, что один… Жалеет тебя Бог-то, воспрещает блуду твоему расползаться по свету… Нет, значит, тебе больше от Него женского благословения, запер он твое чрево…

— Я на это совсем не жалуюсь, — сказала равнодушно Виктория Павловна. — Если вы, по-видимому, знаете меня…

— Что я знаю? — прервал ее Экзакустодиан. — Я знаю, кто ты, как сестра моя в человечестве. Вот что я о тебе знаю. Не по имени знаю, — откуда мне имя твое узнать? Впервые тебя вижу. Я знаю, что ты женщина грешная, блудная, что душа у тебя смущенная, сердце мутное, нечистая мысль, дерзкая совесть: вот это я о тебе знаю. А — кто ты по условностям мира сего и какое положение в них занимаешь, этого я не знаю… Скажешь, — буду знать. Не скажешь, — мне все равно… Я вижу, что ты в геенну идешь, — вот это мне не все равно… А, как тебя зовут, барыня ли ты какая-нибудь важная, горничная ли франтиха, девка ли гулящая, — это мне все равно… Люди предо мною равны: поставь меня в царский чертог, — я буду так же говорить, как говорю с тобою… Брось меня в вертеп разбойничий, — я буду так же говорить, как говорю в чертоге… Вижу грешника или грешницу, — значит, их спасать надо… Тонущего человека вижу, — значит, его из реки тянуть надо… Вот… А кого спасаю, кого из воды за волосы волоку, это мы на берегу разберем… Вот… так-то… И — не хочешь, чтобы я тебя по имени знал, — так и не говори… Не надо…

— Да я и не имею никакого намерения говорить, — возразила Виктория Павловна с некоторою досадою. — Хотя, впрочем, извините меня, но мне почему-то сдается, что вы прекрасно знаете и мое имя, и мое положение общественное, и даже биография моя вам не безызвестна… И зачем эти комедии разыгрывать, когда можно просто познакомиться, — этого, извините, я не понимаю… Все равно, как вот этих букв еврейских, которые вы изволили перед собою начертать… Так что даже читать их некому, равно как и умилиться изяществом вашего плагиата…

Он слушал, притворяясь, будто не слушает, или в самом деле уйдя в новые какие-то размышления, колотил палкою по обледенелому снегу, — при чем Виктория Павловна успела заметить, что еврейские буквы он как бы нечаянно стер и заравнял, — и бормотал себе под пос:

— Ух, злая душа! Злая у тебя душа…

Потом — в полоборота — бросил сквозь усы:

— Девочка или мальчик?

Виктория Павловна отвечала:

— А этого «духом» вы угадать не можете?

— Ух, злая душа, злая душа… — повторил он, как бы в раздумьи, и вдруг уже не тявкнул, а гавкнул, и не по лисьи, а как большой сан-бернар:

— Помолюсь, — так и узнаю! Что? Взяла?

— Ну, из-за таких пустяков я вас не заставлю небеса беспокоить, — улыбнулась она. — Если уж вам так любопытно знать, то — девочка…

— Имя скажи, — задумчиво произнес он.

— Зачем? — удивилась она. — Ведь вы же сейчас только сказали, что именами не интересуетесь…

— Неправду говоришь. Я этого не говорил. Я говорил, что мне не надо имени, чтобы человека пожалеть, грешника в нем узнать и на путь спасения направить. А имя нужно. Без имени, как молиться за человека? Нас у Бога, с сотворения мира, миллиарды миллиардов, — у каждого было свое имя и все имена Он знает. Имя дочери скажи. Я за нее молиться буду. Я за всех таких молюсь, которых отцы и матери губят…

Викторию Павловну сильно передернуло…

— Ну… Феней зовут… — сказала она, нехотя, сквозь зубы, делая движение, чтобы подняться и уйти. Но он удержал ее рукою, снял свой треух, при чем оказался необыкновенно большелобым и с довольно красивою растительностью, волнистою и червонного золота, по крупной, ежом каким-то встопорщенной, голове. Перекрестился и произнес:

— Помилуй и спаси, Господи, рабу твою младенца Феодосию и отпусти грех родителям ее, преступникам святого закона Твоего, не ведали бо, что творили…

А потом столь же истово надел на себя обратно треух свой и, обратясь к смущенной и гневной Виктории Павловне, произнес с ласковою строгостью:

— Ежели тебе не терпится и не сидится со мною, простецом, то — ступай, не держу… Видно, нет во мне сейчас такого голоса, чтобы тебя держать… Но — помни, сестра: я тебя встретил не даром… Мне тебя Бог указал и я тебя настигну и приведу к нему… И не токмо настигну, а сама ты будешь искать меня и найдешь…