Юлианка

Дом Юлианка знала прекрасно. По полусгнившей лестнице она миновала гладильню и, поднявшись на верхний, незаселенный этаж, прошла через несколько пустых комнат без окон и дверей и остановилась у ветхой, неплотно закрывавшейся двери, которую она осторожно и робко приоткрыла.

У порога ее ждала та самая худощавая, бледная женщина, но уже без пальто и шляпы, в узком черном платье, с толстой светлой косой, уложенной вокруг головы. Сейчас, впрочем, она не была бледна, щеки ее горели ярким румянцем. Как только девочка переступила порог, она схватила ее на руки. Глядя на эту женщину, трудно было поверить, что у нее хватит сил поднять семилетнего, хотя и тщедушного ребенка. Она казалась слабой, хрупкой, но в эту минуту, как видно, руки ее обрели силу и цепкость. Не выпуская девочки из объятий, она уселась вместе с ней на старом продавленном диванчике, и на лицо Юлианки посыпался град горячих поцелуев и слез. Льняная коса расплелась, и волосы окутали девочку так, что она, кроме огромных влажных и блестящих голубых глаз женщины, уже ничего не видела. Юлианка ничего не понимала. Она была удивлена и ошеломлена, чуть не задохнулась в страстных объятиях женщины, и, надо признаться, ее это не особенно тронуло. Первый раз в жизни ее так горячо целовали, так плакали над ней. Когда женщина успокоилась и, немного отстранив от себя Юлианку, стала вглядываться в лицо ребенка, то увидела, что оно выражало только глубокое изумление.

— Поцелуй меня! — прошептали тонкие, бледные, дрожащие губы.

Юлианка поцеловала ее руку.

— Какая ты худенькая, — шептала женщина, ощупывая руки, ноги, грудь девочки, — худенькая и маленькая для своих лет… У тебя что-нибудь болит?

— Болит, — ответила Юлианка. — А что у тебя болит?

Юлианка показала свои отмороженные ноги, потом, засучив широкий рукав кофты, обнажила руку со следами ожогов, щипков и ушибов.

— Когда я была маленькая, — объясняла она, — на меня упал раскаленный утюг… вот сюда… А это меня Антек исщипал… в сенях, где я ночевала, кирпич свалился вот сюда… вчера… Нет, — поправилась она, — не вчера, а завтра.

Она до сих пор не научилась различать слова «вчера» и «завтра».

Слушая ее, женщина прикладывала руку то ко лбу, то к груди, потом снова ко лбу.

— Ты ела сегодня? — спросила она.

— Ела.

— Что же ты ела?

— Баранку, мне Злотка дала.

— А больше не хочешь?

— Хочу! — отозвалась, оживившись, Юлианка.

В силу обстоятельств, Юлианка быстрее всего отзывалась на ощущение голода: то была ее самая чувствительная струна.

Женщина вынула из низкого шкафчика еду и, усевшись рядом с Юлианкой, не спуская с нее глаз, наблюдала, как она ест; а Юлианка, рассмотрев скромную, но опрятную мебель, канарейку, распевавшую в клетке, белую занавеску, развевавшуюся на ветру, принялась болтать. Женщине хотелось знать, как она жила до сих пор, и Юлианка рассказала, что жила у прачки, когда была маленькой (теперь она считала себя уже большой), и что пан Якуб — повар — выбросил ее ночью на улицу; рассказала и о том, что было после: о доброй старой пани, которая неизвестно куда исчезла, когда глаза не захотели больше служить ей, о больном музыканте, который играет на рояле, о токаре и его жене, об Анке и Антке, — но больше всего об Антке, об этом скверном мальчишке. Вспомнив о нем, она сжала кулачки и гневно сверкнула глазами, но потом задумчиво добавила:

— Все-таки я простила ему… накажи меня бог, если вру… простила и не поколотила его, когда он пьяный валялся у ворот. Потому что старая пани просила: «Прости его», — вот я и простила.

Женщина крепко обняла девочку и, пряча лицо в ее густых кудрях, прошептала:

— Если бы ты могла когда-нибудь и другим простить… Если бы ты могла…

Она поднялась и стала ходить по комнате. Успокоившись, она снова села рядом с Юлианкой. Как видно, долгие тяжелые испытания научили ее сдерживать себя, скрывать свои чувства, и поэтому сейчас она не считала нужным их обнаруживать. Она привлекла к себе девочку и, поставив перед собой, повела серьезный разговор:

— Юлианка, моя дорогая! Пока я здесь живу, я буду о тебе заботиться… Ну что? Ты рада?

Девочка, не говоря ни слова, совершенно равнодушно снова поцеловала ее руку. Таким образом она выразила некоторую признательность, но ни радости, ни нежности не проявила. Все это казалось ей странным, этому трудно было поверить.

Женщина продолжала:

— Но помни: ни в коем случае никогда и никому не рассказывай о наших разговорах, о том, как я отношусь к тебе… понимаешь, Юлианка?

Девочка кивнула головой.

— Никому не говори, что я целовала и обнимала тебя. Помни: никому! И если я случайно скажу что-нибудь такое… Так вот: что бы я ни говорила — тебе ли, сама ли с собой, или во сне — не повторяй этого никогда! Понимаешь, дитя мое? Никому ни слова! И никому не говори, если назову тебя моей девочкой, моим ребенком…

Она умолкла на мгновенье, словно у нее захватило дух. Но она справилась с собой и сохранила спокойствие и даже суровость.

— Ты должна слушаться меня во всем, а если не послушаешься, то погубишь… причинишь и мне и себе много горя. Ну что, будешь слушаться?

— Буду, — ответила девочка, внимательно прислушивавшаяся к ее словам.

— Слушайся меня! И тогда я сошью тебе новое теплое платье, куплю башмаки, буду каждый день кормить обедом и научу многим интересным вещам… А молитвы ты знаешь?

— Знаю… Старая пани научила…

— Господи, воздай ей за это! Господи, защити ее! Господи, пошли ей год счастливой жизни за каждое слово молитвы… — торопливо зашептала женщина дрожащими губами. — А ты умеешь что-нибудь делать.

— Чулки вязать старая пани выучила, да я, наверно, уже забыла…

— Я научу тебя разным рукоделиям… А теперь слушай, как ты должна меня называть… Меня зовут Янина, называй меня панна Янина!

— Панна Янина, — повторила девочка.

— Хорошо! Так помни о том, что я сказала. А сейчас я пойду в город… я домашняя учительница… я учу маленьких детей… вот я и пойду на урок… я буду каждый день уходить, а ты оставайся здесь; не ходи в этот грязный двор, не ходи к этим людям, не проси ничего… тебе ничего не надо… ты будешь сыта и одета. Оставайся здесь. Можешь быть спокойна, никто чужой сюда не зайдет… и вор не придет… ему здесь делать нечего! Смотри на птичку, — это канарейка. Ее подарила мне моя последняя ученица, потому что я очень привязалась к этой птичке… Что поделаешь! И к птичке можно привязаться. Потом ложись спать; вечером я вернусь…

Она надела старое суконное пальто и шляпу с цветком, поблекшим и помятым, как ее лицо. Сейчас, после тяжелого разговора с девочкой, ее нежное, тонкое лицо казалось постаревшим и измученным.

Янина ушла. Оставшись одна, Юлианка принялась разглядывать птичку. Она слушала ее пение, а потом, приподняв голову, чтобы лучше видеть канарейку, начала подпевать ей; и этот дуэт длился до тех пор, пока Юлианка не устала. Тогда она принялась степенно, с некоторой, правда, робостью, расхаживать по комнате, заглядывать во все углы и рассматривать вещи. Вещи эти не представляли собой ничего необыкновенного, но все же некоторые из них произвели на Юлианку сильное впечатление. Она долго, со всех сторон, рассматривала старый, ветхий диванчик, перебрала по очереди все лежавшие на столе книжки, попробовала выдвинуть ящик стола, вытащила его, а потом долго вдвигала обратно, и по ее сиявшему лицу видно было, что это занятие доставляет ей большое удовольствие. Затем она уселась на полу против небольшого самовара и, глядя на его блестящую поверхность, заснула.

Спала она до тех пор, пока не открылась дверь. Янина не вошла, а вбежала в комнату. Лицо ее светилось радостью. С порога она протянула руки к девочке, проснувшейся, но продолжавшей сидеть на полу.

— Ну, что ж ты меня не встречаешь, не целуешь? Ты мне не рада?

Девочка медленно приблизилась к панне Янине и робко поцеловала ее руку. Лицо Янины омрачилось.

— Какая ты холодная! — прошептала она и затем, зажигая лампу, сказала: — Пойдем, я научу тебя ставить самовар.