Два актера на одну роль

Читатель! Сердечный друг! Рассказав историю Даниэля Жовара, я рассказал, как становятся знаменитостью, и открыл тебе секрет таланта, вернее, способ преспокойно обойтись без таланта. Надеюсь, ты отплатишь мне признательностью, не меньшей, чем моя услуга. В твоей власти теперь стать великим человеком, ты знаешь, как это делается; право же, это не трудно, и ежели я сам, тебя наставляющий, не сделался великим человеком, то лишь потому, что не захотел: гордость не позволяет. Если же вся эта болтовня тебе не слишком наскучила, переверни страницу, — я буду говорить о страсти в том понимании, какое придается ей «Молодою Францией»; это тема очень интересная и открывающая многие и совсем новые пути развития фабулы, которые тебе непременно должны понравиться.

ЭТА И ТА, ИЛИ МОЛОДЫЕ ФРАНЦУЗЫ, ОБУРЕВАЕМЫЕ СТРАСТЯМИ

Розалинда. Что он — творенье Божье? Каков собою? Достойна ли голова его шляпы, а подбородок — бороды?

Селия. Да нет — бородка у него крохотная.

Розалинда. Ну что ж, если он благодарен небесам, Господь Бог ниспошлет ему бороду подлиннее.

«Как вам это понравится» ^[13]

Тридцать первого августа за пять минут до полудня Родольф раньше обычного соскочил с постели и сразу же бросился к зеркалу, стоявшему на камине, посмотреть, уж не переменилась ли у него физиономия, пока он спал, и удостовериться, что не произошло никаких превращений; он никогда не забывал об этой предварительной церемонии и без нее не мог надлежащим образом провести день. Убедившись, что он и действительно тот самый Родольф, каким был накануне, что у него всего два глаза, или около того, а нос, как полагается, на своем обычном месте, что за время сна рога не выросли, он почувствовал облегчение, будто тяжесть свалилась у него с плеч, и мысль его обрела ясность необыкновенную. С зеркала его взгляд соскользнул на календарь, висевший на позолоченном гвоздике, вбитом в деревянную панель, и Родольф, который пребывал всегда вне времени, к великому своему изумлению увидел, что именно сегодня день его рождения и ему исполнился двадцать один год. С календаря взгляд его перенесся на свиток бумаги, влажной от чернил, покрытой кляксами и разузоренной каракулями; то был последний лист его большой поэмы, которая уже пошла в печать и, безусловно, должна была прославить его имя, поставив в ряд с известнейшими именами. При таком тройном открытии Родольф глубоко задумался.

Из всего вышесказанного можно заключить, что у нашего героя длинные черные волосы, томные продолговатые глаза, бледный цвет лица, довольно большой лоб и усики, которые, безусловно, подрастут, — словом, внешность первого любовника в байроническом духе;

что он совершеннолетний, а это значит — имеет право выдавать векселя, попасть в тюрьму Сент-Пелажи и на гильотину, как великовозрастный, не говоря уж о блистательной привилегии стать национальным гвардейцем, героем, получающим пять су в день, если выпадет неудачный билет при жеребьевке;

что он поэт, поскольку около трех тысяч рифмованных строк вот-вот появятся в превосходном желтом переплете на атласистой бумаге с замысловатой виньеткой. Установив три эти факта, Родольф позвонил и велел принести завтрак: поел он плотно.

После завтрака он опустил штору, взял папироску, развалился на козетке, следя глазами за палевым дымком мэриленды. Он предавался размышлениям о том, что он хорош собою, совершеннолетен, что он поэт, и, сделав три эти умозаключения, пришел к главному, непреложному выводу — как бы итогу всех размышлений: ему необходимо пылко влюбиться, и страсть у него будет не меркантильная и буржуазная, а артистическая, вулканическая, бурная, и только она придаст завершенность всему его облику и позволит приобрести надлежащее положение в свете.

Воспылать страстью — это еще не все, важно, чтобы эта страсть была обоснованной. Родольф решил, что полюбит только испанку или итальянку; англичанки, француженки или немки чересчур уж холодны и не могут внушить поэтическое чувство. К тому же, памятуя, что Байрон неодобрительно говорил о бледности северных дев, он остерегался поклоняться тому, что мэтр непреклонно предавал анафеме.

Он решил, что цвет лица у его любовницы будет оливковый, брови круто изогнутые дугой, глаза восточные, нос еврейский, губы тонкие и горделивые, а волосы оттенят цвет ее кожи.

Итак, модель создана, оставалось только найти женщину — ее воплощение.

Родольф с полным основанием рассудил, что здесь, в спальне, ее не встретишь… Поэтому он выбрал самый экстравагантный жилет, самый щегольской и броский фрак и отлично сидевшие панталоны; он облачился в этот наряд, вооружился лорнетом, тросточкой и, спустившись на улицу, отправился в Тюильри, уповая на счастливую встречу со своей избранницей.

Стояла чудесная погода; только стайка пушистых облаков, подгоняемых теплым, душистым ветерком, тихо плыла в голубом небе; мостовая белела, река поблескивала на солнце, на главных и боковых аллеях было людно; разряженные дамы и денди с трудом пробирались между двумя рядами стульев, занятых зеваками. Родольф, подхваченный людским потоком, вмешался в толпу.

Он двигался, энергично работая локтями, заглядывал под шляпки дам и сквозь стекла лорнета во все глаза рассматривал их лица. Следом за ним неслись возмущенные выкрики: «Поосторожней!» — там и тут раздавались возгласы: «Ах, какая прелесть», — о его жилете или галстуке; но у Родольфа была одна цель, и он не обращал внимания ни на похвалы, ни на нарекания, а завидя розовое и свежее личико, обрамленное атласом и муаром, пятился, будто перед ним явился сам дьявол. Впрочем, попадались и лица бледные, без румянца, но то была восковая бледность, вызванная усталостью и излишествами, или перламутровая прозрачность, присущая коже блондинок и чахоточных, а не та матовость, не тот теплый смуглый тон, прелестный южный тон, который сейчас в такой моде. Пробежав безуспешно два-три раза по аллее, он собрался было уйти, как вдруг кто-то подхватил его под руку. Оказалось, это его приятель Альбер. Они вместе отправились обедать.

Пылкая страсть, бушевавшая в груди, обострила аппетит Родольфа, и он ел еще с большим удовольствием, чем за завтраком, и пил изрядно, не отставал и его достойный друг. Отобедав, повесы направили свои стопы в Оперу.

Хоть Родольф и был в подпитии, но о своем замысле помнил. Тайное предчувствие тихонько нашептывало ему, что здесь он найдет искомое. Когда он вошел в залу, играли увертюру. Поток созвучий, света и ароматов захлестнул его и чуть не сбил с ног. Зрительная зала два-три раза качнулась перед его глазами, берцовые кости у него непонятным образом дрогнули; от люстры струились длинные пучки переливчатых лучей, бивших в глаза, и он часто моргал; рампа огненной решеткой встала между ним и актерами, и ему мерещились какие-то странные образы; в голове стучало, будто незримый демон бил молотком внутри черепа, и он смутно воспринимал звуки в виде ярких, пестрых скарабеев, которые метались, летая по зале вдоль сводов и карнизов, а когда они ударялись надкрыльями о стену, раздавался гул, — так майские жуки, влетев в комнату, с громким гуденьем бьются крыльями об оконные стекла и потолок.

Родольф не раз выдерживал единоборство с опьянением, и такие пустяки его не смущали; он бодро покорился своей участи, застегнул фрак на все пуговицы, поправил галстук, стиснул набалдашник зубами, засунул руки в карманы, вытаращил глаза, чтобы не заснуть, проявив неслыханную силу воли.

Винные пары мало-помалу рассеялись, и, взяв лорнет из рук приятеля, который храпел, как семинарист, раскачивая головой, подобно маятнику, наш доблестный Родольф принялся осматривать зрительную залу сверху донизу и снизу доверху и искать в трех ярусах среди женщин всех возрастов и сословий будущую владычицу своего сердца.

Горели газовые рожки и свечи, в неисчислимых бликах света глянцем отливали обнаженные плечи женщин, таинственно мерцали синие и черные глаза; Родольф продолжал смотр, но, приметив лазурь в глазах у одной, сразу переходил к другой; полуобнаженные груди дерзко просвечивались сквозь блонды и бриллианты, ручки в белых лайковых перчатках вертели эмалевые флакончики с духами, кокетливо красовались на алом бархате лож. Атлас, шелк, серебристо-белая и белоснежная кожа обнаженных плеч и рук чудесно переливались; но все эти безмятежные или оживленные, красивые или хорошенькие лица, все эти неправильные или своеобразные черты не подходили к идеалу, о котором мечтал неудачливый и восторженный Родольф; то тут, то там у иных женщин он, правда, и находил отдельные штрихи — глаза у этой, у той — рот, там — волосы, тут — цвет лица, но целого не было, а ведь так ему пришлось бы влюбиться по частям в десяток женщин, чтобы получилась безупречно романтическая модель, которую он мысленно скроил. Да, в сущности, это ему и не претило, ибо в таких делах был он отчасти турок и сторонник полигамии. Уж, право, и не знаю отчего, но двоеженство он не считал столь ужасным преступлением, как считают это наши платонически настроенные француженки.