Если любишь

Странное это оцепенение она не могла объяснить себе и много позднее. Подмешал ли Ивашков в настойку какого-то снадобья, или просто навалилась на нее такая усталость, что не хотелось и пальцем пошевелить, это осталось секретом.

Проснулась Зинаида Гавриловна от того, что в сенках звякнула щеколда. У нее был обостренный слух на всякий стук, очевидно профессиональный. Как бы крепко ни спала, а если в дверь или в окно постучат, сразу просыпается. И теперь она тоже, еще не придя в себя, не сообразив, что ночует не дома, сбросила одеяло.

— Опять ночной вызов.

Сильные руки Ивашкова прижали ее к постели.

— Какой там вызов! Лежи, это ко мне.

Только тут она очнулась вполне, догадалась, что и в самом деле ее никто не мог вызывать к больному, потому что никто не знал, где она.

Ивашков набросил на нее одеяло, потом поспешно встал, вышел в сенки. И то ли наружная дверь была незакрыта на щеколду, то ли умели открывать с улицы, но в сенках уже кто-то топтался. И, очевидно, знакомый Ивашкова, так как Ивашков, столкнувшись с пришельцем, ничуть не удивился, лишь сказал:

— Не вовремя ты, без уговору.

— Понадобилось крайне. Давай живей, где она у тебя, фляга-то?..

Дверь прикрыли, ничего не стало слышно, кроме тяжелых шагов да скрипа половиц. Потом за окнами всхрапнул конь, и наступила полная тишина.

Ивашков вернулся, лег рядом, привлек Зинаиду Гавриловну к себе. Она зябко передернула плечами, отстранилась.

— Ты что, вроде трясешься вся? Испужалась разве? Пугаться нечего — это мед у меня забрали. Завтра базар, пораньше поспеешь — сбудешь поживей. Вот и торопятся выехать затемно.

Кто приезжал за медом — Ивашков не сказал, а Зинаида Гавриловна не спросила. Не до расспросов ей было сейчас. Она действительно вся тряслась. Но не от испуга, а от того, что на душе зябко, и все тело будто пронзило тревожное чувство стыда. Неудержимо хотелось поскорее ускользнуть из этого дома, чтобы никто не увидел и никогда не догадался, что она ночевала здесь. Ивашков не пускал ее. Но Зинаида Гавриловна вырвалась из его объятий, шарясь в потемках, стала искать одежду.

— Где мои пимы? Куда вы их дели?

— Да ты что? Крадучись, что ли, затемно надумала убежать? А чего теперь таиться-то? Раз уж мужем и женой стали, оставайся совсем — и делу конец.

— Нет, нет, я пойду. Не держите, бесполезно.

— Это так, тебя не переупрямишь. Но, может, ты хочешь все по закону. Тогда дождись света, и прямиком в сельсовет.

— Не в сельсовете дело…

— В чем тогда, скажи. Чего-то не пойму. Может, с парнишкой своим хочешь сначала все уладить? — предположил Ивашков. — Тогда попятно. Потолковать с ним надо, большой уж, за маткой жеребенком не поскачет.

Она не стала его разубеждать, нашла пимы, пальто и выбежала на улицу.

Ивашков ждал ее несколько вечеров кряду. Не дождавшись, пришел опять в медпункт. Спросил укоризненно:

— В бирюльки играть надумала? Так я не согласный.

Зинаида Гавриловна не знала, что ему сказать, как все объяснить. Произнесла потерянно:

— Не могла я…

— Почему?

— Не могу это объяснить.

Ивашков понял ее по-своему, произнес улыбчиво:

— А я уж вознегодовал. Для баловства, что ли, было? Так вроде не Аришка…

— При чем здесь Аришка? — Зинаида Гавриловна насупила брови.

Ивашков замялся.

— Не к месту ляпнул. Но для пояснения, что негоже так.

— Как?

— Ну, баловаться тебе нельзя. Да и я для баловства не стал бы тебя подманывать.

— Подманывать?

— А чего? Скрывать теперь не стану. Приглянулась ты мне давно, и я всяко старался, чтобы залучить тебя. Повезло-таки, привела дорожка к моей калитке.

Прямота Ивашкова подкупала. И в душе Зинаида Гавриловна должна была сознаться — такой вот, откровенный, он ей нравился. Сидеть теперь с ним, разговаривать, даже вспоминать о близости было не стыдно. Но когда вспомнилась его изба, тот ночной пришелец, слухи, что именно Ивашков руководит «калинниками», сразу возникало противное чувство соприкосновения с чем-то мерзким. Хотелось немедля стряхнуть, смыть с себя все это, как липкую паутину.

«Да, дорожка привела к твоей калитке. Но дальше куда заведет — вот в чем вопрос», — подумалось Зинаиде Гавриловне.

— Что примолкла-то? Я не таюсь, так и ты мне прямо скажи: ждать тебя можно?

Она вздохнула — откуда, мол, я знаю, ничего обещать не могу. Он воспринял этот вздох как согласие: что ж, дескать, поделаешь, ладно уж.

— Значит, жду!

Зинаида Гавриловна колебалась еще два дня. Наконец рассудила: надо поговорить с Ивашковым начистоту.

— Я так и знал: умная ты баба, обмозгуешь все и придешь! — разулыбался пасечник, когда она опять открыла дверь его дома.

— Необходимо поговорить, — сказала Зинаида Гавриловна, с трудом избавляясь от страшной связанности, которая опутывала ее в этом доме.

— Разговоры потом… — Пасечник шагнул к ней, обнял.

Зинаида Гавриловна не стала вырываться, лишь строго посмотрела в глаза Ивашкову. И пасечник отпустил ее.

— Ну-ну, можно и обождать… — проговорил он не то чтобы смущенно или растерянно, а как-то необычно мягко, словно хотел обратить внимание женщины на свою уступчивость. — Коли желательно, можно сначала и потолковать. Проходи тогда, побудь гостюшкой.

Он провел ее в передний угол, усадил за стол:

— Чайку выпьем или чего покрепче? Как водится на сговорах…

— Только чаю!

— Чаю так чаю. Я сам не шибко охоч до спиртного да хмельного… — Он достал из шкафа тарелку с хлебом, поставил на стол. Потом сноровисто (Зинаида Гавриловна сочла это доказательством того, что он давно живет одиноко) слазил ухватом в печь, вытащил чугунок с тушеной бараниной.

— Не нужно ничего, кроме чаю. Я сыта.

— Нет уж, пришла в гости, так будь гостьей. Сейчас медку принесу.

Он вышел в сенки и вскоре вернулся с огромной миской золотистого пахучего меду. Похвастался:

— Самый лучший, липовый медок! Липы в диком виде только в нашем районе да еще где-то в Горной Шории растут. Больше по всей Сибири, говорят, нету. Потому и ценится наш медок.

— Зачем вы столько принесли?

— А чтоб видела — не жалею! — ухмыльнулся Ивашков.

Зинаида Гавриловна нахмурилась. Тогда он стал уверять ее, что мед нынче только такой посудой на стол и подавать, потому что накачано его столько — залиться можно.

— А вы недавно в конторе говорили: плохой был медосбор на вашей пасеке, — вспомнила Зинаида Гавриловна.

Ивашков на какое-то мгновение опешил, глянул на Зинаиду Гавриловну остро. Но тут же, видимо, решив, что она теперь свой человек, никуда от него не уйдет, что ей, пожалуй, не мешает знать, какую он имеет силу в колхозе, сказал с усмешкой:

— То говорено для тех, кому надо, чтоб медосбору не было. Ну, и для посторонних, чтоб слышали…

— Как это понимать?

Взгляд Ивашкова опять обострился, но усмешка стала еще приметнее.

— Понимать может каждый по-своему. Главное тут — кому и что знать положено.

— Я хочу все знать!

— Хотеть — мало. Надо ли знать-то, вот в чем сомнение.

Помолчали. Потом Зинаида Гавриловна сказала как можно спокойнее:

— Да, я согласна. Для нас главное выяснить: кому и чего знать друг о друге положено. За этим я, собственно, и шла. Давайте сразу договоримся: знать мы должны один о другом все.

— Та-ак… — Ивашков провел ладонью по лицу, будто сгонял усмешку. Спросил настороженно: — Значит, женитьба с условием? А для чего так-то?

— Чтоб были полная ясность и доверие.

Пасечник вытащил из печки зеленый закопченный по бокам эмалированный чайник, стал разливать чай по стаканам. Делал он это сосредоточенно, неторопливо, как будто целиком ушел в свое занятие. Но Зинаида Гавриловна понимала: он обдумывает, что сказать.

— А чего, вроде верно! Мужу и жене таиться друг перед другом — бесполезное дело, — оживился, заулыбался опять Ивашков. — Вредное даже. С обиды потянут в разные стороны — оглобли вывернут, а дружно повезут — любой воз осилят…