Гость из Альтрурии

— Но вам самому это не понравилось бы?

— Нет, конечно, мне самому это не понравилось бы. Я не стал бы роптать, что меня не приглашают в гости — да и рабочие не ропщут, это не принято, — но для меня это, безусловно, было бы потерей. Мы можем смеяться над светской мишурой или делать вид, что свет нам осточертел, однако не подлежит сомнению, что высшее общество — это цвет цивилизации и оказаться за его пределами — значит лишиться главной привилегии цивилизованного человека. Я не говорю уж о светских дамах — все мы их встречали, — чьи изысканные манеры и утонченная внешность имеют ценность ни с чем не соизмеримую. Чтобы попасть в свет, одного образования мало, даже самого разностороннего, и для рабочего он так же недоступен, как… не могу подыскать сравнения, слишком уж нелепой представляется мне такая возможность. Самая мысль об этом кажется мне оскорбительной.

Опять мы помолчали.

— Понятия не имею, — продолжал банкир, — откуда взялась легенда о нашем социальном равенстве. Думаю, однако, что в основу ее легли чаяния чужеземцев, введенных в заблуждение существующим у нас политическим равенством. В сущности же, его никогда и нигде не существовало, если не считать общин беднейших и примитивнейших поселенцев на Западе да еще в Калифорнии, среди золотоискателей. В нашем колониальном обществе об этом и мысли не было — ни в Вирджинии, ни в Пенсильвании, ни в Нью-Йорке, ни в Массачусетсе, и отцы республики, в большинстве своем рабовладельцы, не уступали в высокомерии аристократам любой другой страны того времени. Просто у нас нет политической аристократии, вот и вся разница; что же касается непреодолимых преград между различными слоями общества и взаимной неприязни, то они те же, что и на всем земном шаре. Разрыв между человеком, который должен собственными руками добывать себе хлеб, и человеком, который собственными руками добывать себе хлеб не должен, окончателен и, по-видимому, бесповоротен. Во всяком случае никто уже другого положения себе не представляет, даже в беллетристике. Или как там у вас, писателей? — обратился он ко мне. — Все еще продолжаете совать в свои книги смышленого, мужественного и красивого мастерового, пленяющего миллионерскую дочку? Помню, мне он там попадался.

— Вы все еще можете встретить его в бульварных еженедельниках, — вынужден был я признаться, — однако у моих читателей успеха он иметь не будет. Но даже в бульварных журнальчиках ему приходится бросать свою работу, лишь только он женится на миллионерской дочке, и ехать в Европу или же вступать в ряды общественных деятелей здесь, однако в свои роскошные покои рабочих он впускать не станет.

Остальные наградили меня за острословие благосклонными улыбками, но банкир сказал:

— Тогда не понимаю, как вы не постыдились пичкать нашего друга ерундой насчет того, что какая-то работа может вызывать у нас чувство уважения. Правда, мы не кричим на всех перекрестках о том, что презираем любой честный труд, такого теперь никто себе не позволит, но мы безошибочно даем понять свое к нему пренебрежение. Рабочие воспринимают это покорно. Будьте уверены, каждый из них при первом удобном случае покинет ряды рабочих и если, выбившись в люди, иногда и гордится по малодушию своим прошлым, то только потому, что воображает, будто плебейское происхождение — прекрасное доказательство того, какой он молодец — выкарабкался наверх, наперекор всем стихиям. Не думаю, чтобы в цивилизованном мире — разумеется, за исключением Альтрурии — есть хоть один человек, который гордился бы тем, что занимается ремеслом, — разве что сапожник Толстой, но он как-никак граф, и ботинки, сшитые им, оставляют желать лучшего.

Опять мы все посмеялись. Шутка насчет толстовских ботинок работает без осечки.

У альтрурца, однако, имелся наготове еще один вопрос, который он тут же и выпалил:

— Неужели всем рабочим в Америке хочется подняться выше по социальной лестнице? Неужели никто из них не хотел бы остаться в своей среде, понимая, что остальным с ним не подняться, или в надежде, что его труд еще войдет в почет?

— Я о таких не слышал, — ответил банкир, — нет, американцы вовсе не мечтают о том, чтобы изменить общественное положение всех рабочих; идеал каждого — по возможности возвыситься над остальными.

— Неужели вы считаете, что дело действительно обстоит так плохо? — робко спросил священник.

— По-вашему, это плохо? — ответил банкир. — На мой взгляд, так даже очень хорошо. Однако плохо ли, хорошо ли, но, вдумавшись, вы сами поймете, что так оно и есть. Может, у нас и имеются рабочие, согласные сидеть на своем месте, чтобы не порывать со своими товарищами, но я лично таких не встречал — наверное потому, что они в обществе не бывают.

Наступившее молчание альтрурец не замедлил прервать новым вопросом:

— А у вас много рабочих умных и приятных в общении, в общем, таких, как те, о которых вы недавно говорили?

— Пожалуй, с этим вопросом, — сказал банкир, — вам лучше обратиться к другому члену нашей компании, которому приходится иметь с ними несравненно больше дела, чем мне. Он фабрикант, ну и, естественно, сталкивается по роду своих занятий с рабочим людом самым разнообразным.

— Да, видно, за мои грехи, — подтвердил фабрикант и прибавил: — Рабочие нередко бывают чертовски умны, но я не скажу, чтоб они часто привлекали меня строем своего мышления или оригинальностью взглядов.

Банкир воспринял эту шпильку вполне благодушно, а альтрурец спросил:

— Иначе говоря, взгляды их не совпадают с вашими?

— Видите ли, у нас здесь те же трудности, что и в Англии, а о них вы уже, верно, слышали. Ну и раз вам известно, что и условия у нас одинаковые, это вас не должно удивлять.

— Да, конечно, условия, — гнул свою линию альтрурец, — но неужели вы считаете, что они никогда не изменятся?

— Трудно сказать, — ответил фабрикант. — Вряд ли можно ожидать, что они изменятся сами собой, а как их изменить, я, право, не знаю. Ожидалось, что с ростом трестов и синдикатов профессиональные союзы потеряют силу, однако этого почему-то не произошло. Обстановка остается без изменений. Профессиональные союзы, правда, грызутся между собой, но и мы им в этом не уступаем. Просто военные действия набирают силу, вот и все.

— Погодите-ка, погодите-ка, — сказал альтрурец. — Мне нужно понять, правильно ли я оцениваю положение рабочего в Америке. Значит, так: заработок его полностью зависит от хозяина, и он никогда не может быть уверен в этом заработке. Его могут выкинуть с работы, если он вызовет недовольство владельца предприятия или если у предприятия наступит полоса неудач. И, как бы он ни рвался работать, это ни к чему не приведет. Общество не обеспечивает его работой, ничто не ограждает его нужды, и рассчитывать ему не на что.

— Все мы на одном плоту, — сказал профессор.

— На одном-то на одном, только некоторые из нас запаслись провизией и могут спокойно дожидаться, пока их подберут, — вставил адвокат.

— Я всегда говорю, что рабочий, как правило, непростительно беспечен, — парировал профессор.

— На этот случай имеются богоугодные заведения, — напомнил священник.

— Как бы то ни было, экономическое положение рабочих, — не отставал альтрурец, — чрезвычайно неопределенно, и, чтобы хоть как-то обезопасить себя, они стали объединяться, превратившись таким образом в угрозу общественному порядку?

— Да еще какую, — уронил профессор.

— Думаю, мы с ними сумеем справиться, — высказался фабрикант.

— И никакого общественного положения у рабочего, выходит, нет?

С этим вопросом альтрурец обратился к банкиру, который подтвердил:

— Он, безусловно, находится вне общества.

— Ну, хорошо, — сказал мой гость, — если заработки рабочих здесь намного выше, чем в Европе, чем же они недовольны? Какова истинная причина их недовольства?

Находясь в обществе коммерсантов, я постоянно испытывал подозрение, что на людей моего призвания они смотрят несколько свысока, чтоб не сказать больше. У меня создалось впечатление, что они относятся к людям искусства как к безобидным чудакам, а писатели вообще кажутся им какими-то балаболками, людьми несерьезными, слабовольными и немного тронувшимися. Мне казалось, что, не в пример прочим, эта компания способна разглядеть во мне человека здравомыслящего, но сознавал, что они не слишком огорчились бы, поняв, что я не оправдал их ожиданий и сильно уступаю им в благоразумии. Тут же я подумал, что зря наговорил альтрурцу всякого романтического вздора относительно нашего уважительного отношения к труду — вряд ли им это понравилось. Прежде я действительно так думал, но теперь изменил свое мнение, и мне захотелось как-то обелить себя в их глазах. Захотелось дать понять, что я тоже человек солидный. Вот почему я и решил ответить за всех: