Педро Парамо

— А что, как отец с горя помрет? Старый ведь он совсем… Никогда себе не прощу, если с ним по моей вине что случится. Одна я у него на свете. Кто без меня за ним присмотрит? Ни подать, ни убрать некому. И что тебе неймется? Увезу да увезу. Потерпи, недолго осталось. Папа не жилец.

— Прошлый год ты мне то же самое говорила. А после еще меня же и стала корить, что, мол, на рисковое дело у меня пороху не хватает, но самой-то тебе, дескать, все опостылело, хоть сейчас в дорогу. Так вот, мулов я достал, дожидаются наготове. Едешь?

— Погоди, дай подумать.

— Знала бы ты, Чона, как ты мне нравишься! Нет больше моих сил терпеть! Едешь — хорошо, не едешь… все равно поедешь!

— Погоди, дай подумать. Могу я его бросить? Сам рассуди. Подождем уж, пока умрет. Ему недолго осталось. Тогда открыто с тобой уеду, не надо будет тайком увозить.

— Это ты еще прошлый год говорила.

— Ну и что?

— А то, что теперь я мулов нанял. Мулы дожидаются, ясно тебе! За тобой одной дело стало. А старик твой и без тебя обойдется, не пропадет. Ты красивая, молодая. Мало, что ли, сердобольных бабок кругом? Сыщется для него сиделка.

— Не могу я.

— Можешь.

— Не могу. Жалею я его, понимаешь? Отец ведь он мне, не кто-нибудь.

— Коли так, нечего и говорить. Поеду к Хулиане, сохнет по мне девка.

— Поезжай. Я тебя не держу.

— Так что? Приезжать завтра?

— Нет. Больше ко мне не приезжай.

Шорохи. Чей-то говор. Неясные шумы. Песня вдали.

Высоко, на фальцете, выводят мелодию мужские голоса. Не знать — скажешь, поют женщины.

Показались повозки. Неторопливо шагают в упряжке волы. Скрежещут по камням колеса. Возчики плетутся, словно спят на ходу.

«…Каждую ночь, перед рассветом, дома содрогаются от грохота повозок, въезжающих со всех сторон в селение. Повозки верхом нагружены селитрой, початками маиса, скошенной травой. От скрипа колес звенят оконные стекла, будят заспавшихся. Обычно в этот час хозяйки уже успели развести в очагах огонь, и в воздухе пахнет свежеиспеченным хлебом. А иной раз бывает, что вдруг налетит гроза, зашумит дождь. Гляди-ка, да ведь это весна пришла. В тех краях, сынок, многое случается „вдруг“, ты скоро к этому привыкнешь».

Сонную тишину селения вдребезги разбивает грохот порожних повозок. А минуту спустя их заглатывает темная ночная дорога. И снова мрак. Голоса мрака.

Я решил, что пора возвращаться. Чутье помогло мне отыскать уводившую вверх тропу, по которой я пришел сюда; она зияла, как рана, в кромешной черноте холмов.

Внезапно чья-то рука легла мне на плечо.

— Что вам здесь надо?

— Я хотел повидать… — Я чуть было не назвал имя, но запнулся. — Повидать отца, — выдавил я.

— Что же вы не входите?

Я вошел. Крыши над передней половиной дома не было — она обвалилась. Рухнувшие стропила. Битая черепица. На уцелевшей половине я увидел мужчину и женщину.

— Вы умершие или живые? — спросил я.

Женщина улыбнулась. Мужчина строго взглянул на меня.

— Он пьян, — сказал мужчина.

— Нет, просто ему стало страшно, — заметила женщина.

На столе горела керосиновая лампа. Она освещала кровать из отате ^[2] и плетеный стул, на котором лежала женская одежда. Сама женщина стояла передо мной нагая, в чем мать родила. И мужчина тоже.

— Слышим, стонет кто-то, а потом головой о дверь колотить начали. Смотрим — это вы. Случилось с вами что?

— Со мной столько всего случилось, что сейчас мне лучше будет соснуть.

— Да и мы уже спали.

— Вот и давайте ляжем.

Ночь погасила мои воспоминания.

Изредка до меня долетали обрывки слов. Странно, как это не похоже было на то, что я слышал прежде. Потому что прежде человеческие голоса доходили до меня беззвучно, они были немые; я воспринимал речь, но звучать она не звучала, — так бывает во сне.

— Кто он такой? — спрашивала женщина.

— Кто же его знает, — отвечал мужчина.

— Как он сюда попал?

— Кто его знает.

— Он вроде бы говорил что-то насчет своего отца.

— Это верно, насчет отца он что-то такое говорил.

— А может, он заблудился? Помнишь, как забрели к нам те? «Заблудились мы, — говорят, — где тут у вас дорога на „Край света?“» — а ты им сказал, что ни разу про такое место не слышал.

— Помню, помню. Дай поспать, ночь еще не кончилась.

— Ну да, светать скоро начнет. Я ведь с тобой нарочно разговариваю, хочу разбудить. Сам просил: подыми затемно. Вот я и подымаю! Вставай!

— А на кой ляд мне вставать?

— Я-то почем знаю? Ты мне с вечера наказывал: «Разбуди пораньше». А для чего, не сказал.

— Когда так, не мешай спать. Слышала, этот о чем просил? «Дайте, говорит, соснуть», ничего больше и сказать не смог. Пускай спит.

Голоса исчезают. Они гаснут внезапно, будто канули в воду. Пришел сон. Но вот опять:

— Пошевелился. Не иначе, проснется сейчас. Увидит, как мы с тобой тут лежим, в расспросы пустится.

— А об чем ему нас расспрашивать?

— Об чем! Говорить-то ему нужно?

— Отвяжись. Не видишь, усталый он.

— С чего ты это взял?

— Да замолчи ты наконец! Вот баба!

— Гляди, опять повернулся. Смотри-ка ты, как ворочается. Будто на горячих угольях лежит. И со мной так же было, я это помню.

— Что еще с тобой было?

— А вот то самое.

— Что ты мелешь?

— Не пришло бы на память, так и не молола бы. А посмотрела, как он вертится с боку на бок, и вспомнилось. Я-то после первого раза с тобой тоже, вроде него, места себе не находила, и больно, и ругаю себя, все вместе.

— За что же ты себя ругала?

— А что поддалась. Я сразу тогда поняла, что худо мы с тобой сделали, хотя, может, ты это и не нарочно.

— Эва! Нашла про что вспоминать. Сама не спишь и мне спать не даешь!

— Ты же сам сказал, чтобы я тебя разбудила, вот я и бужу. Бог свидетель, как ты велел, так я и делаю. Вставай, лежебока, подымайся, пора уже!

— Сказано, дай поспать!

Мужчина, должно быть, уснул, а женщина долго еще ворчала себе под нос:

— Вроде бы светает. Совсем развиднелось. Раз мне с кровати приблудного этого видать, стало быть, утро занимается, в темноте-то не разглядишь. Скоро солнце встанет. Да тут и думать нечего. Душегуб он, не иначе как душегуб. А мы его в дом пустили. Ну и что, что на одну ночь. Спрятали, скажут. Потянут к ответу, не оберешься хлопот… Ишь крутится-то как. Не лежится ему. Стало быть, есть из-за чего. Не иначе, совесть замучила. Известно, нету злодейской душе покоя.

Рассветало… Рассвет. Он прогоняет тени, рассеивает их… От разгоряченных сном трех человеческих тел в комнате было душно и жарко. Сквозь смеженные веки я чувствовал разгорающуюся белизну утра.

— Вон как с боку на бок ворочается, — услышал я снова. — Скажи, черти его на адском огне поджаривают. А рожа-то, разбойник разбойником. Вставай, Донис! Ты погляди-ка, как его корежит, так по полу и катается, и слюна изо рта течет. Не одну душу, видать, загубил. Ты-то, растяпа, пустил ночевать, а кто он, небось и сам не знаешь.

— Кто, кто! Бедняк горемычный. Нет на тебя угомону! Спи и нам спать не мешай!

— Спи! А как не спится!

— Ну так вставай и проваливай, чтобы я тебя больше не слышал!

— Встаю, встаю. Пойду огонь разведу. А этому скажу, пусть к тебе на мое место ложится.

— Скажи.

— Нет, не скажу. Боюсь я его.

— Иди занимайся своим делом и оставь нас в покое.

— Сейчас, погоди.

— Ну, долго ты еще?

— Иду, иду.

Я услышал, как женщина встала с кровати. Ее босые ноги прошлепали по полу, перешагнули через мою голову. Я открыл глаза — и опять закрыл их.

Когда я проснулся, комнату заливало полуденное солнце. Подле меня стояла кружка кофе. Я сделал попытку выпить его, но отхлебнул только глотка два.