Забвение

— Он не звонит. Я понимаю его состояние. Когда человек вдруг переходит из положения небожителя в армию неизвестных солдат, ему никого не хочется видеть. И я не звоню. Утешить нечем, а плакать в жилетку я не привык. Надо беречь свое достоинство.

И после паузы добавил:

— Да, все потеряно, кроме чести. Кстати, не помнишь, кто это сказал?

С изумлением я обнаружил, что помню. Правда — чем отдаленней событие, тем оно ближе. Так и есть. Тимоти мне это растолковал.

— Французский король после битвы при Павии.

— Естественно. Галльская риторика… Если бы заново все начать…

Он оборвал себя:

— Ты не поймешь. Тебе ведь никогда не хотелось что-либо переменить вовне, и уж тем более — в себе. Славно ты был устроен природой. Поэтому тебя все любили.

Ловко же я втер им очки! Несостоявшийся харизматик. Лидер, не пожелавший лидерства. Диоклетиан-огородник. Кандид, возделывающий свой сад. Недосягаемый созерцатель. Ничто так не ценится в нашем сообществе, как бронированная кожа. Если бы они догадались, что головинской неуязвимости копейка — цена в базарный день!

— Благодарю, — сказал я Виталию.

Он вновь озабоченно улыбнулся:

— Ну что ж, потолкайся и полюбуйся, какие мы стали. Получишь кайф.

И крикнул мне вслед:

— Так ты скажи ему!

Толкаться не очень-то и хотелось. Виталий был прав: жизнь потрудилась, я никого не узнавал. Я миновал бы и Валерия, но он-то как раз меня опознал.

— Алеша, удостой нас хоть взором.

Это был голос олимпийца, постигшего, что взором и словом может удостоить лишь он. С ним вместе был пожилой мужчина, высокий, грузный, почти седой, с лицом утомленного либерала. Виевы веки скрывали глаза.

Неудивительно, что я едва не прошел мимо Валерия. Они устроились особняком и существовали отдельно. Мне показалось, что те, кто явился, чувствовали их сепаратность и потому их обтекали. Валерий смотрелся молодцом — подтянут, сухощав, динамичен. Резкий контраст со своим соседом, который медленно вздел свои очи, чтобы увидеть, кто перед ним.

Я сразу же узнал этот взгляд смертельно уставшего завоевателя. Неужто же он? Невероятно.

— Ты, что же, не узнаешь Вадима? — спросил Валерий, довольно посмеиваясь.

Да, все-таки он, Вадим Белан, «красавчик Белан», как его называли. Он был тремя курсами младше нас, однако и мы были наслышаны о том, что на минных полях любви он был на диво успешным сапером. Легенды сменяли одна другую, а холостяцкий статус Белана им сообщал особую звучность, некоторую даже сакральность, свойственную житийному жанру. Он сам был не рад такой репутации. Слишком настойчивых соискательниц предупреждал: «Я нынче — кадавр». По слухам, это их лишь распаляло: считалось почетным его оживить.

Но шум поутих еще в прошлом веке. Нынче в его прикрытых глазах, которые точно утратили цвет, тлели потухшие головешки, фразочки он ронял точно нехотя и время от времени позевывал — не выспался, что ли, после трудов?

Я спросил его, помнит ли он свою молодость. Уместный вопрос в юбилейный вечер.

Он сказал:

— К сожалению, помню в подробностях.

Это небрежное «к сожалению» было словно укол иглы. Меня огорчила моя досада. «К счастью, я все уже забыл», — вот как мне следует отозваться, если меня об этом спросят. Дело за малым — добиться права на этот великолепный ответ.

Выяснилось, что он женат. «Уже семь лет. Целых семь лет. Добропорядочный подкаблучник. Но в этой полулежачей позиции — определенные преимущества. Громадная экономия сил. Самое важное и насущное — занять жену настоящим делом. Термоядерная энергия Аллы направлена не на мое воспитание, а на благоустройство быта. У нас приятное монрепо в пятидесяти верстах от Москвы. Если приедете — осчастливите».

Он был по-прежнему куртуазен — все, что осталось от Белана.

Валерий спросил, как я живу. Я элегантно ушел от ответа. Тогда перекинулись на других. Сначала помянули Владимира — скоро уж четверть века, как нет его… колокол звонит и по нам… ну, мы не будем спешить — потопчемся.

Я заговорил о Виталии. Валерий пресек мои попытки:

— Вечный ходатай… Алеша, прошу тебя… Если б ты знал, как он деградировал. Зато психология иждивенца, которой он всегда был подвержен, разбухла уже до неприличия. Казанский сирота по призванию. Всю жизнь свою — на чьем-то горбу… моем, твоем, даже до Виктора он ухитрялся добираться. Где теперь Виктор? Ох, не спрашивай… Рухнул и костей не собрал. Вроде бы кто-то его однажды видел на Гоголевском бульваре. Играет в шахматы с пенсионерами. Так был уверен в своей незыблемости, что даже не успел позаботиться о том, куда ему приземлиться. Думал, их гулянка — навеки. Милая юношеская беспечность. Это тебе не Бесфамильный. Жаль, что его сегодня нет.

Белан улыбнулся.

— Ну, Валерик, это — беспочвенные мечтания.

Валерий согласился.

— Ты прав. Не тот формат, чтоб ностальгировать. Да, он пошел дальше всех нас.

— «Русский Кристалл», — сказал Белан, — знатная стартовая площадка.

— Что и говорить, Байконур, — с нежностью произнес Валерий. — Само собою, его возможности с нашими были несопоставимы. Но он, в отличие от других, использовал их по полной программе. Врожденное чувство ритма и темпа.

— Да, это так, — кивнул Белан, — он не устраивал плача по Феликсу и не потерял ни минуты.

— Но не занесся, — сказал Валерий. — Лубянка воспитывает товарищество. Этого у нее не отнимешь. Если бы не его супруга… Контролирует его каждый шаг. Кара господня… Вадим, ты ведь знал ее?

— Знал, — сказал Белан и зевнул.

— Был фантастический проект, — вздохнул Валерий. — Все поломала.

— Возможно, такова ее роль, — заметил Белан, — это удобно. Ему надоело распахивать двери, но можно сослаться на злую собаку.

— Поэтому у него и ажур, — сказал Валерий. — Не осуждаю. За что глобалистов так ненавидят? Они не размениваются на мелочи, а думают, как упорядочить мир.

— Благодетелей всегда не выносят, — бросил Белан. И усмехнулся.

Однако Валерий остался серьезен.

— Зависть правит историей, — сказал он. — А впрочем, черт с ними. Пусть завидуют.

Белан рассмеялся. И помолодел.

— И не пустячок и приятно? — его обесцвеченные глаза утратили сонное выражение. В них запрыгали бесенята.

Зачем я пришел? Не стану лукавить, хотелось душевного волнения, чувствительного стеснения сердца — что тут дурного? Слаб человек. Хотелось, чтоб вдруг пришли в движение какие-то потаенные струны и извлекли на божий свет, может быть, и незамысловатую, но трогающую тебя мелодию. Хотелось припомнить все, что было, и неожиданно заговорить, как царскосельские лицеисты, — о Шиллере, славе и о любви.

Но я просчитался — все эти темы моих собеседников не занимали. Зато «о бурных днях Кавказа» услышать предстояло немало. Впрочем, от одного Валерия — Белан и слова не проронил.

Валерий говорил за троих. С одной стороны, как государственник, с другой — как деловой человек, он не скрывал негодования. Жизнь его — каждодневный подвиг. Вот так — ответственно и осознанно — употребляет он это слово. Когда-нибудь станет ясна отвага первопроходцев смены эпох, перетащивших эту машину, работавшую на холостых оборотах, в другую общественную формацию. Но раковая горская опухоль, когда-то воспетая нашими классиками — Пушкиным, Лермонтовым, Толстым, — сводит на нет его усилия.

Ежели кто-то и греет руки на этой буче, то уж не он. Ему она — как хомут вместо галстука. Мешает подняться во весь его рост, отпугивает возможных партнеров. А хуже всего эта диаспора с ее вызывающей сплоченностью и вызывающим преуспеянием. (Я понял, что тут болевая точка — столкнулись серьезные интересы.) Трудно понять, по какому праву эта чужеродная банда упрямо стоит у него на дороге в его Москве и его России. Иной раз нет-нет и вспомнишь Кобу. Необязательно восхвалять его, но сложно отделаться от ощущения, что он сумел-таки заглянуть на шесть десятилетий вперед и по-отцовски хотел нас избавить от нашей сегодняшней беды. Конечно, жестокая депортация с позиций абстрактного гуманизма выглядит, очевидно, преступной, но возвращение годы спустя озлобленных опасных людей — это ошибочное решение. А ведь ошибка страшней преступления. Это сказал еще Талейран, который не ошибся ни разу. Но мы послушались моралистов и вот что получили в итоге.