Свет мира

— Что там у тебя в свертке? — спросила хозяйка.

— Да так, пустяки, — ответил он.

— Давай я пока приберу его, — предложила она.

— Спасибо, не нужно, — сказал старик и сунул сверток за пазуху.

Старик был скуп на слова и необыкновенно чистоплотен, на нем никогда не было ни пылинки. Вечером, окончив работу, он сел на свою постель, рядом с постелью больного, и начал счищать приставший к чулкам мох, растирая стебельки мха дрожащими пальцами. Он был совсем дряхлый. Чтобы он не сидел с пустыми руками, ему дали веретено. Но он не. умел сучить пряжу, нитка получалась у него неровной. Никто не предложил ему снять мокрую одежду. Он тоже промолчал. Подошло время ложиться спать. Он достал из-за пазухи сверток и засунул его под подушку. Время от времени он поглядывал на больного, больной на него, но оба молчали. На хуторе не было принято желать друг другу доброй ночи. Вскоре хозяйка потушила свет.

В первый раз старик и юноша разговорились в воскресенье перед завтраком. Они остались на чердаке одни. Старик произнес, ни к кому не обращаясь и не глядя на Оулавюра:

— Ох, бедняга, не слишком-то весело проходит твоя молодость.

— Да, — ответил Оулавюр, — я несу крест Господний, но часто у меня бывают такие боли, что просто невмоготу.

— Мне это известно, — сказал старик. — я в молодости тоже был слаб здоровьем.

— Значит, ты знаешь, что такое болеть? — спросил юноша.

— Если человек не умрет в молодости, с годами ему полегчает, — ответил старик. — Но самое лучшее умереть молодым.

— Я готов умереть, как только Господь призовет меня, — сказал юноша.

— Кто знает, когда он призовет, — сказал Йоусеп. — В твоем возрасте я тоже был готов предстать перед ним, но похоже, что он не спешит призывать тех, кто готов. Сначала, видно, черед другим.

Они помолчали немного, старик сидел согнувшись и растирал между пальцами стебельки мха, которые снимал со своих чулок.

— Мне кажется, что когда-то тебе пришлось пережить большое несчастье, — сказал юноша.

— Нет, — ответил старик и подозрительно взглянул на него, — что-то не припомню. Никакого несчастья в моей жизни не было.

— А мне почему-то показалось… — сказал юноша. Они опять помолчали.

— Может, тебе чего-нибудь нужно, бедняга? — спросил старик.

— Что?

— Может, твоя душа жаждет чего-нибудь, чего ты не умеешь, читать, например?

— Почему ты так подумал?

— Мне это пришло в голову, когда ты спросил, не было ли у меня в жизни несчастья.

— Пастор говорит, что я хорошо читаю. Я знаю, что, если б у меня была книга, мне сразу стало бы лучше.

— Это еще неизвестно, — возразил старик. — Читать книги — это еще не все. Их надо понимать.

— Я понимаю немножко, — сказал юноша. — Когда мне не очень больно, я размышляю о поэзии и обо всяком таком.

— Да, — сказал старик, — люди часто размышляют во время болезни, это все оттого, что они не знают, о чем им думать. Ты понимаешь кеннинги [3]?

— Не очень, — признался юноша, — разве что самые простые, вроде моста колец [4].

— Ну, это пустяковый кеннинг, — сказал Йоусеп. Усталое обветренное лицо старика на мгновение прояснилось, и на нем показалось что-то похожее на улыбку. — А что ты скажешь о селезне потоков Фьялара [5]?

— Такого интересного кеннинга я еще никогда не слышал, — сказал юноша удивленно.

— А что ты скажешь о напитке рога Харбарда [6]? Если не ошибаюсь, оба эти кеннинга принадлежат пастору Снорри.

Юноша был потрясен.

— Я научу тебя целой висе пастора Снорри, — сказал старик, — тогда у тебя будет о чем думать всю следующую неделю.

Услышав шаги на лестнице, они прервали разговор. Оулавюр Каурасон Льоусвикинг был горд, что ему посчастливилось познакомиться с человеком, разбирающимся в таких тонкостях поэзии, как кеннинги. Он тут же решил узнать от старика как можно больше, раз уж ему представился такой случай. Но им редко удавалось остаться наедине, а на хуторе косо смотрели на высокие материи — исландский народ с незапамятных времен ведет упорную войну против людей, называющих себя поэтами и не желающих работать ради хлеба насущного. К тому же старик скупо делился своими знаниями и очень неохотно давал объяснения. Может быть, в прошлом он слишком дорого заплатил за то, что знал. А может, у него имелись тайные причины быть подозрительным — наверное, он все-таки испытал в жизни небольшое разочарование, даже если с ним и не случилось никакого несчастья. Притом он, как все старые люди, боялся насмешек, и ему трудно было поверить, что кто-то обращается к нему без задней мысли. Прошло немало времени, прежде чем он убедился, что в жажде юноши узнать что-то новое не скрывается тайного желания поднять его на смех. Кончилось тем, что старик вынул из-за пазухи свой сверток и отдал его юноше на сохранение. Вечером он забрал сверток и на ночь спрятал его к себе под подушку. Ни один человек никогда ничего не доверял Оулавюру Каурасону, а теперь он стал чем-то вроде сберегательной кассы, поэтому ничего удивительного, что хранить в течение дня все достояние семидесятилетнего старца казалось ему очень высокой честью.

В свертке было несколько растрепанных тетрадей, это были римы, написанные необыкновенно красивым почерком, каждая страничка была обведена рамкой Старик давал юноше не больше одной тетради зараз, да и ту не позволял долго держать в руках.

— Это рука Гвюдмундура Гримссона Груннвикинга, — торжественно сказал он однажды и погладил рукой тетради, словно расправляя воображаемые морщинки. Кроме того, в этих тетрадях было много стихов, записанных самим Йоусепом, это были замечательные песни и искусно сложенные висы, которые он собирал и записывал в течение всей своей жизни, но вот уже несколько лет, как он заполнил последний чистый листок. Несколько четверостиший старик сочинил сам, потому что, уж если говорить правду, в молодости и у него было желание писать стихи — оттого он и оказался на попечении прихода. Конечно, ему никогда не приходило в голову причислять себя к скальдам, но в своей жизни он водил дружбу со скальдами, не опасаясь, что Господь покарает его за это нищетой. Во всяком случае, он не раскаивается, что дружил со скальдами. Одним удается разбогатеть, им везет с детьми, и в старости их ждут покой да почет, но они никогда не были близко знакомы со скальдами. Так чего же стоит их жизнь? Я потерял всех своих семерых детей, они умерли у меня на глазах — кто утонул в море, кто погиб на суше, некоторые умерли взрослыми, некоторые детьми; я потерял их мать и всех своих близких, а сам я был вынужден покинуть свой хутор, где прожил сорок лет на одном и том же месте, и перейти на попечение прихода. Но какое все это имеет значение? Моим другом был сам Гвюдмундур Гримссон Груннвикинг. В любую минуту я с радостью отдал бы ему последнюю корову, оставив детей без молока, если б она ему понадобилась. Если б мне предложили заново прожить свою жизнь так, чтобы все мои дети остались живы, но зато я не имел бы счастья познакомиться с Гвюдмундуром Гримссоном Груннвикингом, я бы отказался. Гвюдмундур Гримссон Груннвикинг — великий писатель и мудрец. Он, без сомнения, самый великий писатель и мудрец из всех живущих ныне в Скандинавии. Он написал свыше двухсот книг, в том числе историю трех округов Исландии, жизнеописания пасторов и окружных судей, семь книг о выдающихся событиях древности, штук двадцать родословных, римы, сто пятьдесят рассказов, народные сказки, историю китайцев и другие мудрые книги, не считая четырех тысяч стихотворений и еще, чтоб не забыть, большой работы о древнегасконском языке. В молодости Гвюдмундур нашел у одной старухи на севере, в Овечьей долине, старые, потрепанные книги и всю свою жизнь потратил на то, чтобы в совершенстве изучить язык, на котором они были написаны. Окружной судья увидел его рукопись и послал се знаменитому ученому в Данию, говорят, что когда-нибудь он получит за нее премию, может быть, золотую медаль. А пока что он получил от окружного судьи пять крон, их он получил наличными, сразу.