Человек, падающий ниц

Его упрямая и придирчивая мысль настойчиво и причудливо продолжала это сходство, — связав им кошку уже не со стариком Акивой, не с мужчиной, а с какой-то неведомой женщиной-еврейкой, которая почему-то запомнилась еще с тех времен, когда он покорял в рядах царской армии Галицию.

Та — галицийская женщина, — преследуемая и настигнутая им в полуразрушенной халупе, одолеваемая одичавшим насилующим солдатом, в самый последний момент, отчаявшись, победила его тем, что, раскинувшись вдруг перед ним, злобно и торжествующе крикнула: «На, забери от меня мокрый сифилис! На!»

И он, Никита, осекся тогда, отпрянул от нее и только наотмашь, больно ударил женщину в грудь. Потом он узнал, что был обманут. Он хотел наказать женщину, но она куда-то исчезла.

«Хвать ее, рыжий… хвать! — чуть не крикнул он исступленно, когда кот вновь сделал попытку обладать Цукки. — Бери, бери жидовку…»

И, приподнявшись на локоть, взбудораженный, раздразненный игрой чужих, животных, чувств, и словно осязая всем телом горячей каплей упавшее на него короткое воспоминание о женщине, — Никита вперил свой воспаленный взгляд в обороняющуюся кошку.

Он теперь ни за что не отказался бы от той мысли, что ненавидящие глаза кошки сверкают точь-в-точь так же, как у вспомнившейся галицийской еврейки, что кошачье завывание напоминает ее картавый протяжный голос, а упругий, насторожившийся за печкой комок изгибающегося тела — тело той, обманувшей… другой «жидовки».

Все было похоже, все причудливо повторялось в этой жесткой, атавистической игре двух ослепленных любовью и ненавистью зверьков, но теперь, вот-вот сейчас, будет иной конец этой борьбы…

И когда рыжий, словно восприняв напряженную темную волю своего хозяина и воспользовавшись мгновенным неловким поворотом кошки, прыгнул вдруг, хрипя, на ее спину, — Никита не смог уже сдержать себя. Он вскочил и весело, торжествующе заныл:

— Эх-х-х… Зубом… зубом ее, жидовку, за шею. Знай наших! Хвать, хвать ее! И-е-ех, пойдет работа!

И в ту же минуту он был уверен, что вот, умей эта молоденькая пушистая кошка говорить по-людски, она взмолилась бы, закричала бы, наверно, на том самом непонятном чужом языке, на котором звал ее умерший старик, его сын и, может быть, — внук.

— Испортили, в веру свою обратили глупую русскую кошку… Поделом же ей, — и-е-ех, трепли, трепли, рыжий!

В дворниковой каморке стоял неистовый, пронзительный кошачий вой незакончившейся борьбы.

А Никита, стоя уже посреди комнаты и наклонившись, в сумерках, всем туловищем в сторону места схватки, — азартно, глухо выкрикивал:

— Хвать, хвать жидовку!… Врет, чертово отродье, — будет наша…

Он так был увлечен всем происходящим, что не расслышал в первую минуту окликнувшего его голоса и не заметил того, кому этот голос принадлежал.

— Ники-ита! Не у вас ли наша кошка? Всюду искали. Бр-рысь, противные! Ужас, какой крик…

— Бр-рысь! — резко крикнул еще другой голос. — Ну да, наверно, Цукки. Кис-кис-кис… Вот она где… Сейчас возьму, барыня…

У открытого окна, вглядываясь озабоченно в каморку, стояла Надежда Ивановна. Прислуга Дарья, переступив уже порог, направлялась к побежавшей навстречу кошке.

— Тут… тут, — упавшим, угрюмым голосом ответил теперь дворник — Сватовство тут свое устроили. Вздремнул я, да вот, разбудили, — притворно улыбнулся он Надежде Ивановне.

И тотчас же намеренно безразлично и услужливо добавил:

— А не то — как пожелаете: кот мой хороший, ей, видать, — время, — пущай остается тут. А хацалэ — играющая у вас… по всем правилам хацалэ! — сдержанно иронизируя, усмехался он в усы, произнося непонятное для себя, перевранное, но запомнившееся Акивино слово.

— Что значит?…

— Ну, хацалэ… х-хацалэ, — по-ихнему это, не по православному…

— А, — кецелэ, кецелэ!… — засмеялась Надежда Ивановна. — Это наши старики так ее называли.

И когда удалялась уже вместе с прислугой, несшей кошку, она наклонилась к Цукки и, поглаживая ее, медленно и запинаясь произнося каждое слово, — ласково и весело повторяла:

— Цуккенька, кецелэ… Ким а гер, кецелэ…

«Эх, и тебя обденьговали, учителька ты!…» — недосказал он.

— Извините, барыня! — вспомнил он о чем-то и подбежал к ней.

Обе женщины остановились.

— Насчет дела одного просил сегодня мужа вашего. Насчет племяшки жениного, фабричный он. Так… какой ответ будет?

— А-а, это дело… Хулиганство на фабрике?

— Ну, да… Озорничали по молодости. Как все свои — так и он…

— Ничего не выйдет, Никита. И просить не надо: следователь всех взял под арест. По заслугам.

И Надежда Ивановна вошла в дом. Дворник остался у крыльца.

— Миро-он! — услышал Никита ее спокойный деловитый голос. — Вот тебе твоя кецелэ: жива и невредима.

«Следователь… — крепко усмехнулся дворник. — А чего ему было делать: чертово племя приказало. Сам же твой Мирон…»

Он не успел отойти от крыльца, как дверь из квартиры портного отворилась, и, осторожно переступая порог, протягивая ищущие руки вперед, вышел оттуда низенький, плохо одетый человек, а позади него остался стоять в дверях провожавший его Эля Рубановский.

Оба они обменялись прощальными еврейскими словами, портной захлопнул за собой кухонную дверь, а гость, Шлёмка, осторожно спустился по четырем ступенькам во двор. К воротам он пошел быстро, откашливаясь и что-то тихо напевая.

«Та— ак… -выругался Никита, — известное дело… Чего к следователю ходить, когда свой с портфелей дома примет. Жизть, — а, мать родная?!

Он побрел к себе.

Дождя давно уже не было.

Небо было чистое, без облаков, но с каждой минутой темнело.

Оттого звезды казались крупней и ближе к земле. Никита посмотрел вверх, встретился глазом с одной из них, и показалось ему в тот момент, что вот-вот, свисая, упадет она в его опрокинутый сухой глаз желтой холодной слезой».

В каморке на неопрятной жесткой кровати сидел, зализывая царапины, рыжий незадачливый кот.

Никита зажег керосинку, закурил, подошел к кровати, и, не двигаясь, следил за котом.

Потом он, по привычке, усмехнулся в свои густые сизые усы. Усмешка была сухая, короткая, и блеснул только упрямый заговорщик-глаз.

Так блеснет вдруг на свету сухой и острый клинок, спрятанный в сивой заросли густого кустарника.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Тридцать сребреников

Это последняя глава нашего рассказа.

И как портной Эля Рубановский не смог бы сдать заказчику сшитого костюма, не приведя его в полный порядок, — так и автор должен сложить свой рассказ по шву своей мысли, выутюжить его сюжетную ткань, выдернуть напоследок из нее застрявшие ниточки фабулы и затем только, снабдив рассказ фирменным знаком — подписью своей, — отдать его своему читателю.

Это — о писательской технике.

Но художник — не портной, не закройщик, а причудливый тайниковый творец своих мыслей и образов.

Так растет напоенное соками дерево, рождая видимый всеми, вызревающий плод, но скрыв для чужого глаза путаные извилины своего плодоносного корня: он упрятан в тайники земли.

И родит одно дерево плод горький и плод сахарной сладости. Спросите у садовода, — и он поведает вам о том же.

Так с грустью душевной сорвем мы плод горести и тихой печали и отдадим его такому же тихому и печальному человеку — портному Эле, «беженцу» из маленького еврейского городка у западной границы.

Портной весь вечер не выходил из своей комнаты, оставаясь наедине со своими думами.

А в другой части квартиры, в комнате у Мирона, после часа обычных, малозначащих разговоров, родилась, незаметно зачинаясь, оголенная дружбой беседа двух людей, поцеловавших на прощанье друг друга — вместо того, чтобы ударить.

— Милый мой, — мягко, но горячо и душевно говорил Вознесенский, и слова, трепыхая, припадали к ушам собеседника, как нежная кормилица-ласточка к своему гнезду. — Ми-илый мой! Зачем ты себя приводишь в пример? Ты интеллигент, — русский, российский интеллигент — воспитанный русским университетом, русской литературой и так далее… Ты великолепный образец благородного, — если еврея, — то еврея-израильтянина. Да, да! Ты российский культуртрегер, ты отщепенец. Ты вне рядов того партийного или беспартийного еврейского чиновничества, «жадною толпой стоящего у трона»… Но ты можешь из-за всех них без вины пострадать.