На краю света. Подписаренок

Тут Иван Фомич хотел еще что-то сказать Петьке, но из соседней комнаты вышел заседатель Ефремов и позвал его к себе:

— Иди-ко сюды. Я тебе расскажу, что там вчера было.

Иван Фомич прошел за заседателем, и из той комнаты вскоре послышался его раскатистый смех.

А в канцелярию вошел какой-то новый писарь. Он тоже поздоровался с Петькой и сел за другой стол к другому окну, выходящему в улицу. Потом не торопясь свернул себе папироску, всунул ее в небольшой мундштук и закурил. Потом, поразобравшись немного в своих бумагах, обратился к Петьке:

— Ты отправил вчера с почтой повестки с вызовом в суд?

— Как же, как же, Павел Михайлович. Отправил.

— А какие это конверты лежат у тебя в разносной книге?

— А это… это, Павел Михайлович, ваши повестки лежат. Я их вчера не успел отправить.

— Как это не успел отправить? — всполошился Павел Михайлович. — Я уж судей вызвал на будущую неделю, а мы еще повестки не разослали. Ты соображаешь? Судьи приедут, а судить некого будет.

— В пятницу отправлю, Павел Михайлович, а в воскресенье им всем вручат. И все успеют приехать вовремя.

— Ну, смотри, Петька! Теперь сенокос. Время рабочее. Если суд сорвется — жалоб не оберешься. На всякий случай я все-таки скажу об этом Ивану Иннокентиевичу.

— Ой, не говорите, Павел Михайлович! Миленький, не говорите! — испугался Петька и стал слезно упрашивать Павла Михайловича ничего не говорить Ивану Иннокентиевичу.

Тем временем в волость пришел еще один писарь и занял свободное место за большим столом против Ивана Фомича. Это был Иван Осипович Арзамасов. Он жил рядом с дядей Егором, и мы все знали, что он каждый день ходит в волость на занятия.

Теперь все писаря были в сборе. Они сидели по своим местам и начали строчить свои бумаги.

А в нашу прихожую начал набиваться народ по всяким делам. Кто был посмелее, тот проходил прямо в канцелярию и обращался или к Ивану Фомичу, или к Павлу Михайловичу, или к Арзамасову. А те, кто постеснительнее, те обращались к Петьке. А он уж говорил им, к кому они должны идти со своим делом. А тут еще внапоследок заявились сисимский и коряковский старосты. Они приехали в волость сдавать подати. Ну, их с деньгами сразу увел в другую комнату волостной заседатель.

Наконец, примерно к полудню, пришел сам Иван Иннокентиевич. Был он очень толстый, в пиджаке, с золотой цепочкой на жилетке, в брюках навыпуску, в шляпе и с толстой тростью. У него была такая же козлиная бороденка, как у нашего Павла Константиновича. Жил он недалеко от волости, но почему-то, пока шел сюда, очень запыхался, дышал с хрипом и каким-то присвистом. Однако настроение у него бы то веселое.

Еще на дворе за него уж уцепились какие-то бойкие мужики. Окруженный ими, он прошел через прихожую, не обратив на нас с отцом внимания. Войдя в канцелярию, сказал своим помощникам: «Здравствуйте, господа!» — и, не задерживаясь, прошел в следующую комнату. Тут все было двинулись за ним, но их сразу же осадил заседатель:

— Обождите, мужики! Не до вас пока. Поначалу почту надо прочитать. Потом вон старосты деньги привезли. Их надо принять, оформить фитанции. Ну а после того он уж начнет с вами валандаться.

Тут заседатель плотно закрыл перед ними дверь и закричал:

— Петька! Давай почту! Чего тянешь!

Петька схватил со стола какие-то бумаги и бросился в ту комнату. Мужики обиженно зашумели и повалили обратно в прихожую. Здесь они снова расселись по скамейкам и начали ворчать. Дескать, вот какой пузан. Нет, чтобы мужика пораньше отпустить. Ведь знает же — рабочее время. Сенокос. Каждая минута дорога. А он спит до обеда. А придешь к нему — и не подступись. Гляди, как разъелся на наших хлебах-то. Как боров! Идет-то — хрюкает.

И тут между ними начался длинный, много раз еще в Кульчеке слышанный мною разговор о лягавых.

Лягавыми у нас называют всех тех, кто богато живет, нарядно по-городскому одевается, говорит по-образованному, кто каждый день сладко ест и пьяно пьет и не ворочает эту каторжную мужицкую работу.

К лягавым у нас относят прежде всего больших начальников, которые сидят у мужика на шее (крестьянский начальник, мировой судья, становой пристав), потом больших купцов, которые обжуливают и обирают его разным манером (Терсков, Мезенин, Бобин, Демидов), и, наконец, людей, работающих на легких вакансиях и получающих от казны или от волости большое жалование (доктора, фельдшера, учителя, писаря).

Лягавых начальников мужик ненавидит прочной и постоянной ненавистью, считает их дармоедами, поставленными измываться над народом и выколачивать из него подати. Купцов он не любит, но терпит, так как без них все равно не обойтись. А к людям, работающим на легких вакансиях, относится по-разному, в зависимости от того, как они сами к нему относятся.

Мужики долго и лениво вели этот привычный для них разговор о лягавых. Тем временем из комнаты Ивана Иннокентиевича стали доноситься раскатистые взрывы смеха… Всем было интересно знать, над чем они там так здорово смеются. Даже писаря перестали писать свои бумаги и стали прислушиваться к тому, о чем там ведется разговор. Наконец, после очередного взрыва смеха, оттуда вышли волостной заседатель, сисимский и коряковский старосты.

— И учудит же Иван Акентич! Так запомни, говорит, молодушка, и обязательно передай ему… приезжали, мол, волостной старшина Крапивин и волостной писарь Лопухин.

— А она им, — захлебываясь от смеха, подхватил другой. — Да чего, говорит, не запомнить-то. Ведь в крапиву мы… ходим, а лопухом-то… подтираем.

И старосты закатились смехом.

— А про попа-то что отморозил. Ведь придумает же такое. Прямо умора.

— Да! По этой части он специялист, — многозначительно сказал заседатель. — Целый день может отмачивать такие номера.

— И откуда такое берется у человека. Прямо на удивленье!

— Талан такой. Да и образование не наше, — объяснил заседатель и, обратившись в прихожую, спросил:

— А теперь, мужики, кто из вас к Ивану Акентичу?

Тут несколько человек повскакали со скамеек. Мы с отцом тоже встали, чтобы заседатель обратил на нас внимание. И он сразу же нас заметил:

— Обождите, мужики. Пропустим сначала кульчекских. Они раньше всех сюды заявились. Да и дело у них, я думаю, не займет много времени. Не то что у вас. Давайте! — обратился он к отцу. — Идите скорее…

Отец осторожно подтолкнул меня в бок, и мы пошли с ним через канцелярию в другую комнату. Здесь за единственным письменным столом восседал волостной писарь Иван Иннокентиевич Евтихиев. Ридом, около стола, стоят большой железный ящик, а сзади на стене висел большой царский портрет в раме. Иван Иннокентиевич сразу узнал отца, поздоровался с ним за ручку и тут же приступил к делу.

— Привез хлопца? Вот и хорошо Как звать-то? — обратился он ко мне.

— Иннокентий, — ответил я.

— Иннокентий так Иннокентий. Хорошо, что не Сосифат какой-нибудь, не Карп, не Варсанофий. Имена-то у вас такие, что язык сломаешь.

— Не мы ведь имена-то даем, Иван Акентич. Батюшко нарекает при крещении. Он уж приставлен на это.

— Вот он и придумывает, как бы потруднее да посмешнее. Ну что ж, Иннокентий. Приходи завтра с утра на работу. Присматривайся. Первое время будешь так ходить, а поднатореешь — положу жалованье.

Тут Иван Иннокентиевич встал, взял меня за руку, вывел в большую комнату и громко сказал:

— Вот, господа, знакомьтесь — мой новый помощник. У нас будет работать. Собственно, не работать, а учиться. Подписаренком пока будет. Присматриваться к делу. А там увидим. Так что прошу любить и жаловать.

Не успел я сообразить, как мне знакомиться с этими людьми, как Иван Иннокентиевич круто повернулся и ушел в свою горницу. Теперь я остался один стоять посредине канцелярии. Все помощники Ивана Иннокентиевича молча на меня посмотрели, и никто не сказал мне ни слова. Все остались на своих местах и занимались своим делом. Они разговаривали с мужиками, которые стояли около их столов, и не обращали на меня никакого внимания, как будто Иван Иннокентиевич не выводил меня к ним напоказ в канцелярию, как будто не говорил, что я с завтрашнего дня должен буду работать с ними подписаренком. А я стоял посредине канцелярии и не знал, что мне делать, куда мне себя девать. На мое счастье, в это время от Ивана Иннокентиевича вышел отец.