Ростов Великий (СИ)

— Прощаем ямщика, боярин.

Лазутка поклонился ростовцам на все четыре стороны.

У Василия Демьяныча отлегло от сердца. Теперь никто хулы на него не возведет, не кинет в спину срамное слово. Всё завершилось добром, по старине, и всё же горький осадок на душе остался: не так легко забыть, когда любимое чадо не послушалась отца и убежала из родительского дома. Не так легко!

— Поснедаешь, тятенька? — переспросила Олеся.

Василий Демьяныч, так ничего и не ответив, вновь подошел к зыбке. Младенец, перестав плакать, не мигая, смотрел на незнакомца.

— Глазастый. Ишь, как на деда уставился.

Олеся с Лазуткой переглянулись: впервые Василий Демьяныч назвал себя дедом.

— Гляди, гляди, Васютка, и запоминай. Авось и ты в купцы выбьешься, с добродушной улыбкой продолжал Василий Демьяныч и, наконец, произнес долгожданное:

— А, может, и впрямь поснедать нам, Васютка? Что-то я ныне проголодался.

Олеся обрадованно метнулась к накрытому столу. Отец не только с удовольствием откушал, но и выпил чашу меда. А когда выходил из-за стола, молвил:

— Приезжайте с ребятней в Ростов. Мать внучат хочет глянуть.

— Благодарствуем за приглашение, Василий Демьяныч, — радушно произнес Лазутка.

А Олеся вся засветилась от радости. Наконец-то! Целых пять лет ждала она этих слов.

— Спасибо тебе, милый тятенька, спасибо!

Прижалась к отцу, поцеловала, из глаз покатились счастливые слезы.

— Ну, будет, будет, дочка. Чего уж теперь… А где Никитка с Егоркой?

— В светелке, тятенька.

Побывав в светелке с внуками, Василий Демьяныч дотошно оглядел и повалушу, и горницу, и высокий подклет. Всюду было урядливо. Не поскупился на похвалу:

— Добрая изба.

— Стараемся, Василий Демьяныч, — степенно молвил Лазутка и, глянув на ликующую Олесю, добавил:

— С такой хозяюшкой избу не запустишь. Она у меня — клад.

Лицо Олеси залилось смущенным румянцем. После рождения трех сыновей, она оставалась такой же яркой красавицей, а материнство придало ей еще большую женственность и очарование.

— Добро, когда муж жену хвалит. Вот и живите с Богом.

Глава 6

КНЯЖИЙ СУД

Ушак кипел злобой. Надо же до такого додуматься князю. Его, тиуна, послал отвести коровенку подлому смерду! А до деревеньки — не рукой подать, почитай, шесть верст. Холопы — и те посмеиваются. То ль не унижение?

Плелся (с двумя холопами) за коровенкой и негодовал. Ну, погоди, Кирьяшка, аукнется тебе молочко с маслицем, забудешь, где у коровы хвост.

А корова оказалась упрямой и непослушной: то внезапно останавливалась, то брыкалась в разные стороны. Ушак зло кричал на холопов:

— Кнутом ее, стерву, кнутом!

Холопы изрядно устали; измаялся и тучный Ушак, пот градом катился с его лица. Никогда он не посещал села и деревеньки пешком. Хотел, было, и на сей раз отправиться в Малиновку на коне, но дворецкий Дорофей передал строгий княжий наказ: идти пешком, как пастуху — погоняльщику. Вот и сошло с тиуна семь потов.

Кирьян, возвращаясь с поля, глазам своим не поверил: к воротам привязана корова. Ну, и ну! Выходит, князь не пошутил и сдержал свое слово. Вот так Василько Константинович! Не погнушался мужиком… Батюшки светы! А это кто избу подпирает? Да это сам тиун пожаловал.

Ушак как доплелся до избы, так и рухнул на завалинку. Увидев перед собой хозяина избы (хозяйки же с ребятней дома не было: ушли на прополку), тиун, не скрывая раздражения, процедил сквозь щербатые зубы:

— Забирай, смерд, коровенку.

Один из холопов высыпал из котомки на крыльцо пряники и леденцы.

— То мальцам твоим от князя.

Кирьян благодарно молвил:

— Пошли, Господи, милостивому князю доброго здоровья и долгие лета.

— Повезло тебе, смерд, — покривился Ушак. — Но шибко не ликуй. Коль вновь заимел коровенку, то на оброк не пеняй.

— Да уж куды нам, — хмыкнул мужик. — Мы — людишки малые, подневольные.

— Вот-вот! Николи не задирай нос, знай свое место. Ишь, взяли волю — князю жаловаться. Так ведай же: князь в вашу деревеньку ненароком заехал и николи боле не появится. Здесь я, тиун, каждому подлому смерду Бог и судья. Не забывай о том, Кирьяшка.

— Всегда помню, милостивец, — вдругорядь хмыкнул в рыжую бороду мужик.

— Не шибко-то по твоей роже видно. Кривое веретено не выправишь, смерд. Меня не проведешь. Я каждого мужика наскрозь вижу. Сволота!..

С того злополучного дня Ушак не раз и не два бывал в Малиновке, и каждый раз думал, как досадить Кирьяшке. И надумал-таки. Когда мужики завершали сенокос, тиун вновь поехал в деревеньку. Всю дорогу злорадствовал: взвоет от нового оброка Кирьяшка. Вдвое больше стогов сена на князя надо поставить. Заартачится: за лен надо приниматься, а там и серпень на носу, хлеб ждать не будет, каждый день на золотом счету. А тут — две лишние недели с сеном возиться: выкосить, высушить, сложить в зароды [140]. Когда же к жатве приступать?.. То-то Кирьяшка взмолится. Будет знать, как князю сетовать. На коленях будет ползать, дабы такого тягла не нести. Но не умолить тебе, поганец!

Выехал зарано: не терпелось отомстить Кирьяшке… Нарочито не взял с собой холопов, дабы те не ведали о «новом княжьем оброке», кой тиун придумал по своей воле.

На отведенном мужику покосе Ушак увидел стреноженную лошадь, зарод сена и валки свежей, подрезанной травы.

«А где же Кирьяшка? — приподнялся на стременах тиун. Зорко оглядел покос и, наконец, заметил лапти, высунувшиеся из-под телеги. — От солнца спрятался. Никак, дрыхнет».

Ушак подъехал к телеге и сошел с коня. Кирьян отправился на покос чуть ли не с первыми петухами, а затем, когда солнце стало припекать, решил малость отдохнуть. Да так притомился, что тотчас заснул. Лежал, подвернув натруженные руки под голову, и негромко похрапывал. Широкая грудь его, обтянутая посконной рубахой, мерно вздымалась.

«Эк растелешился, смерд!»

Ушака охватила необоримая ярость. Дрожащими руками схватил с телеги вилы, наклонился и со всей силой вонзил их в живот мужика. Кирьян издал протяжный стон и навеки затих.

Тиун полез было на коня, но одумался: надо увести в поводу и Кирьяшкину лошадь. Когда подъезжал к лесу, оглянулся и… оцепенел. С другой стороны, к покосу, шла худенькая женщина с узелком в руке. Ушак поспешил в лес. Истово перекрестился. Господи, пронеси! Токмо бы не заметила.

Добрый час углублялся в лес, пока не остановился в дремучей чащобе. Здесь привязал мужичью лошадь к дереву и сожалело спохватился. Надо бы и бабу порешить, тогда бы уж наверняка никто не догадался. Но теперь поздно: если по лугу шла жена Кирьяшки, то она уже сейчас булгачит деревню… Ну и пусть булгачит: цыгане то тут, то там крадут лошадей. Он же, тиун, в деревеньке не был, и никто его не видел. Всемогущий Господь милостив.

Похоронив мужа, убитая горем Устинья пришла к Сидорке Ревяке в Ростов и поведала о своей беде.

— Чего ж ты меня на похороны не позвала? — опечалился Сидорка. — Брат все же.

— Да когда, родимый ты мой? В тот же день на погост отнесли [141].

Сидорка долго сидел с убитым лицом, а затем вопросил:

— Татя искали?

— Искали, да мало проку. Лес-то, поди, на тыщу верст тянется.

— Вестимо, — угрюмо кивнул Сидорка. — Одного не пойму. Лошадей, случается, и крадут, но чтоб людей убивали… Поведай-ка еще раз о лиходее.

— Зрела его мельком, перед самым лесом. Уводил Буланку в поводу. Токмо спину его и запомнила. Толстая спина. Вот и всё, родимый.

— Немного, Устинья… А масть лошади не запомнила?

— Каурая.

— Так. А в какой одеже тать ехал?

— То ли в кафтане малиновом, то ли в зипуне. Точно не углядела.

— А на голове?

— На голове?.. Дай Бог памяти. Кажись, в круглой шапке.