Буйный Терек. Книга 2

— Эти дни я был возле Евдоксии Павловны, — продолжал Булакович. — Странное, удивительное состояние охватило ее. Говорила спокойно, держалась ровно, отдавала приказания слугам, на лице ни кровинки, а между тем…

— Что?

— Я два раза видел ее плачущей… В первый раз вхожу, а она стоит в саду у дерева, знаете, там толстые такие тутовые, обхватила его руками, плачет… Я тихо-тихо попятился назад, не заметила меня, да, видно, и заметить никого не могла, так безысходна и глубока была ее печаль. Вернулся через час — опять она спокойна, рассудительна, глаза сухие, впечатление такое, словно ничего с нею и не было… А второй раз — это уже когда мы уезжали. Гроб с покойным генералом крепостные люди и конные драгуны еще утром увезли. Ехали мы в дорожном тарантасе. Провожал ее весь здешний бомонд: Вельяминов, Таубе, Пулло, Клюге, конечно, с женами. Офицеры в мундирах, при орденах и касках… Драгунский оркестр играл что-то грустное, словом, на всех легла печать прощания и печали… И даже тут Евдоксия Павловна держала себя мужественно и твердо: ни слез, ничего показного, что обычно бывает в таких случаях на людях.

Поехали мы, остались одни только казаки конвойные. Оглянулась она назад, а Грозная еле видна, как заплачет, как заплачет, закричит, знаете, как деревенские наши бабы с жизнью прощаются…

Я молчу, что могу сказать, да и сам потрясен, понимаю, что наконец-то в ней горе и слезы наружу выбились… Молчу… Знаю, после этого ей легче станет. Иногда только краешком глаза гляну на нее, а она съежилась, собралась в комочек, и то молчит, а то с новой силой, с каким-то отчаянием, плачет… Потом стихла. Замолчала, но слез не вытирала, забыла, видно, про них… Так мы и доехали до первой остановки.

А через шесть дней после выезда из Грозной добрались до Ставрополя…

— О чем она говорила в пути? — спросил капитан.

— Больше молчала, думала о чем-то, иногда чуточку оживлялась! Она любит вас, Александр Николаевич, — вдруг сказал Булакович.

Небольсин молча смотрел на него.

— Да, любит, — повторил прапорщик. — Я это знал и раньше…

— Она спрашивала обо мне?

— Ни разу… Да и зачем?

Оба замолчали.

— Александр Николаевич, я вам белье достану, солдаты тут баньку разожгли, — появляясь в дверях, предложил Сеня.

— Через полчаса, — вздохнув, сказал Небольсин. — А потом что было?

— В Ставрополе уже знали о несчастье. Ну, встретили Евдоксию Павловну чиновные люди, ведь покойный был начальством и по тамошним понятиям — вельможей. Я передал генералам Горголи и Гейдену письма Вельяминова. Снова панихида, отпевание и прочее. Четыре дня провела она в Ставрополе…

— Утомило ее все это?

— Конечно, но была сдержанна, почти спокойна и, когда уезжала, просила поблагодарить всех в Грозной за помощь и участие.

Они снова замолчали.

— А вы не сходите в баньку, Алексей Сергеич?

— Охотно… Достань, Сеня, и мне белья, — ответил Булакович. — Перед отъездом я попросил ее передать в Москве письмо моей матери. Она любезно согласилась, но… это уж… лишнее… — подыскивая слово, закончил Булакович.

— Почему лишнее? — думая о Евдоксии Павловне, спросил Небольсин.

— Два дня назад, по приезде в крепость, я нашел письмо на мое имя от доктора, пользовавшего мою мать… Она умерла, — неестественно ровным голосом сказал прапорщик.

— Агриппина Андреевна? — пораженный новостью, спросил Небольсин.

— Да, уже больше полутора месяцев назад… В те самые дни, когда мы с вами были у имама, — продолжал прапорщик.

Небольсин провел ладонью по лицу. Все было так неожиданно, так внезапно, что он растерялся.

— А вот и ваше белье, Алексей Сергеич, идите в баньку, разогрели ее в самый раз… Там и пар, и полок, и венички, — снова входя в комнату, сказал Сеня.

— Идемте, Александр Николаевич. Жизнь устроена так зло и непонятно, что удивляться ее сюрпризам нельзя, — сказал Булакович.

Глава 22

Прошло два дня, а Небольсин все никак не мог опомниться от впечатления, произведенного смертью Чегодаева.

Рассказ Булаковича об отъезде вдовы генерала, о ее окаменевшем лице и тайных, скрытых от всех слезах не давали покоя капитану.

Время шло, а боль не утихала, тем более, что, встречаясь с генеральшей Кохановой, женами Пулло и Клюге фон Клюгенау, он невольно вспоминал Евдоксию Павловну, и все, что окружало ее в те недавние, но уже безвозвратно далекие дни.

О Чегодаевой, как и о самом генерале, здесь не говорили. Частые смерти на кордонах, набеги горцев на линию, ежечасная опасность и постоянные тревоги приучили всех недолго рассуждать о погибших, а тем более о такой необычной смерти, какая постигла петербургского гостя.

Темой разговора были неудача и бегство в горы имама.

А события тем временем развивались.

Из Петербурга за подписью князя Чернышева пришел приказ всеми имевшимися у барона Розена силами в самые ближайшие недели начать наступление на Гимры и покончить с газаватом. Император Николай поручал Розену лично возглавить этот поход.

Наступала золотая кавказская осень. Желто-зеленые леса, еще густые фруктовые сады теснились вокруг станиц. Обильный урожай винограда, арбузов и дынь радовал казаков. Всего было в изобилии; от пшеницы, проса и овса ломились переполненные закрома. Станичные общественные амбары с отборным, про запас, зерном были набиты донельзя. Овцы, свиньи, поросята — в хлевах. Индюки, куры, гуси гоготали во дворах… Табуны молодых коней паслись возле станиц. Ароматы сухого вишенья, яблок, наливок, варенья и соленья вились над хатами. Вина — пей не хочу, хоть залейся чихирем и брагой!.. Наступила пора давить виноград. Молодой маджар и начинавший бродить в чанах чихирь рекой разливались по селам, хуторам и станицам линии. Тут бы готовить гулянки, вести танцы, начинать свадьбы… а вместо этого готовься казак на «орду», иди в горы, добивай басурманов…

И сытая казацкая злость охватила станицы… Злость, подогреваемая прошлыми разбродами и обидами и усиленная частыми походами войск. Казаки были сыты, пьяны, разгульны. Недавняя бескровная победа над мюридами разъярила их, особенно же тех, кто считал, что гололобые мешают казацкой вольнице и русским поселенцам спокойно и богато жить на этих благословенных землях.

— Теперь не полютуют! — грозя в сторону гор, говорили есаулы.

— Теперя дело к расчету идет… — повторяли казаки.

Август подходил к концу.

В Мехтуле произошел случай, какого не бывало уже несколько лет. Жители двух нагорных аулов перебили посланных к ним Гази-Магомедом мюридов, повесили наиба Хас-Магому и с оружием в руках напали на отряд, высланный против них Шамилем.

К ним присоединились другие аулы, и вся Мехтула восстала против имама и обратилась к русским за помощью. То же произошло и в Казанищах.

Небольсин только что вернулся от полковника Пулло. По тому, как спешно и необычно штаб выполнял приказания генерала, было видно, что экспедиция в горы будет совершена на днях. Небольсин писал указания начальникам дистанции, когда кто-то подошел к его столу.

— Здравствуйте, майор, рад вас видеть, — поднимая голову, сказал капитан, увидев Кислякова.

Майор был в полевой форме, при каске и шарфе.

— Я тоже… Хоть и недолго были вместе, а полюбились вы мне, Александр Николаевич, — просто ответил Кисляков. — Пришел проститься.

— Ухо́дите?

— Так точно. На заре мой батальон идет на тот берег Терека, а там по станицам к Кизляру, догонять полк. Зашел прихватить письмо к Порфирию, вашему побратиму. Их полк уже прошел Наурскую, идет к Николаевской.

— Как полк? Разве и эриванцы здесь? — удивился Небольсин.

— А как же! Разве барон Розен оставит в такие дни эриванцев? Они прибыли с ним, только он с кавалерией — сюда, а они походным порядком к Внезапной. Готовьте письмо Порфирию, я его, соленого черта, разыщу, и письмо передам, и о вас наскажу всякого.

— Спасибо, дорогой майор, сейчас напишу. Вы присядьте пока. — И Небольсин быстро написал: