Последние дни Российской империи. Том 3

Братья Полежаевы, Оля и Ермолов задумчивыми глазами следили за чудесным бегом его.

Они сидели на полугоре, на каменном крыльце богатого дома, на острове-игрушке с рощами цветущих миндалей и персиков, среди апельсиновых садов и мраморных вилл. Над ними недвижно нависли листья белой акации и кисти душистых цветов пряным ароматом поили воздух. Две лохматые драцены росли у крыльца, а вдоль выложенной камнем лестницы причудливые агавы разбросали во все стороны мясистые зубчатые листья и чудилось, что они живые, цепкие и страшные, как змеи. Бледно-розовые розы цвели в саду. Пониже, за железной решёткой, горело на солнце белое, меловою пылью покрытое шоссе, и было больно смотреть на его сверкающую ленту. Временами маленькие ослики пробегали по нему, неся на малиновых бархатных сёдлах нарядных гречанок в больших шляпках, толстых греков в белых или нежно-сиреневых фланелевых костюмах. Босоногие турчонки бежали за ослами. Звонкий смех и женские голоса по-праздничному весело раздавались кругом.

По то сторону шоссе была дача. Сквозь широко раскрытую дверь, обвитую цветущими глициниями, в лиловом сумраке, какою-то грёзою казалась зала с мраморным полом, где две девочки, в коротких белых платьях и с босыми ногами, сплетясь худенькими нежными руками под звуки неслышной музыки, танцевали странный танец, похожий на польку. И казались они не живыми, но фреской старой Помпеи, воскресшей здесь и движущейся в лиловом сумраке, на мраморном полу пустынного зала.

За дачей ажурная мимоза раскинула золотые ветви и сквозь её причудливую рамку глядело синее море и берег, опьянённый тихо шепчущим прибоем, ресторан со столиками и над ними ветви могучих карагачей.

Праздник весны был кругом. Сновали, шумя тяжёлыми колёсами, большие белые пароходы, переполненные пестро и ярко одетым народом. С пристаней махали платками и что-то радостно кричали. Весело расходились по золотистым дорожкам к рощам плоских пиний парочки с маленькими свёртками, и их движения казались лёгкими и гибкими, как движения лани. В жарком воздухе срывался звон мандолины и греческая песенка шаловливо порхала у ресторана возле столиков под тентами. Ослы уносили приехавших в горы, откуда так бесконечно красив был горизонт, сверкающий перламутровыми берегами рядом с густым, тёмным, морским сапфиром.

Острова-игрушки были созданы для мимолётных утех любви. Их назвали Принцевыми островами, а море назвали Мраморным, и на них были дачи только богатых людей, сады с душистыми цветами, рестораны и кафе, да весёлые ослики для подъёма на гору, чтобы оттуда любоваться видами на оба материка Старого Света. На них были танцующие девочки, поющие птицы, играла музыка, звенели гитары и неслась песня из каждой таверны. И сюда-то, к берегам нежного моря, под глубокое синее небо прибило бурей страшное, мучительное, кровавое русское горе, нищету беженскую. И не тешила красота вида, но оскорбляла. Не чаровал аромат напоенного цветочною пылью воздуха, но будил отчаяние от сознания своего несчастия. Не прельщали танцующие девочки и звон гитар и мандолин, но навевали мучительную тоску по потерянной Родине.

В этой красоте, среди апельсиновых и лимонных рощ, люди грезили о белых берёзах, о тонколистных ивах, о зелёных лугах, покрытых пёстрым ковром скромных цветов Русской равнины. Глядя на фиолетовые горы, тонущие вершинами в мареве синего неба, думали о бесконечном просторе голубо-жёлтых степей, о едком запахе кизячногодыма. Слушали песни греков, весёлые взлёты скрипок, а вспоминали лай деревенских собак в степи ночью зимой, да глубокие снега и маленькие хаты, мерцающие жёлтыми огоньками окон.

На каменную площадку подле крыльца, окружённую розовыми кустами, вошла девочка лет семи. У неё было загорелое худощавое лицо с большими синими глазами. Прекрасные русые волосы покрывали всю её спину густыми волнами от природы вьющихся прядей. На ней было розовое платьице, местами порванное и грязное. Худые, тонкие ножки были босы и изранены о камни. Её личико, с маленькими пухлыми губами и плутовски вздёрнутым носом, было очаровательно. Но глаза смотрели не по-детски серьёзно, печально и вдумчиво.

Она оглядела своими синими глазами Полежаевых, Олю и Ермолова. Ермолов и Павлик были в английских потрёпанных френчах с погонами Корниловского полка, в стоптанных, сбитых сапогах, Ника был в старом пиджаке, в платье, купленном на дешёвке и плохо пригнанном. Он походил на рабочего.

Девочка остановилась против них, ещё раз осмотрела их, как будто желая проверить свои впечатления, и удовлетворилась ими.

Она стала в позу, закинула назад ручонки и детским, верным, неустановившимся, но умело выговаривающим слова голосом запела:

— Где же ты научилась этой песне? — спросила Оля.

— В Кисловодске, тётя одна научила, — сказала, потупляя глаза и прикладывая маленький пальчик к губам, девочка.

— Я и ещё знаю, — сказала она.

Она сделала серьёзное лицо, нахмурила брови и запела:

Она прервала пение и сама уже пояснила:

— В Новороссийске офицер, который с мамой жил, учил меня петь.

— А где твоя мама? — спросила Оля.

— Мама утонула, — печальным голосом сказала девочка.

— Когда?.. Где?..

— В Одессе. Мы хотели уходить, когда большевики пришли. Сели на лодку, мама ухватилась уже за трап, а француз её оттолкнул. Она и утонула. Так и не видала я больше мою мамочку… Меня французы взяли. Они меня сюда привезли. Они тоже петь учили. Я знаю.

Девочка снова запела, совершенно правильно грассируя слова:

— Где же ты училась французскому языку, — спросила Оля, когда девочка кончила петь.

— Мама учила. Мама француженка была. Она шляпки в Петербурге делала. Я тоже умею.

— Что же ты умеешь?

— Цветы делать. Мама меня очень любила.

— Что же ты тут делаешь?

— Ничего. Пою. Хожу по русским.

— Где же ты живёшь?

— Нигде.

— Как нигде?

— Где добрые люди устроют.

— Как же так?

— Как птицы. Птичек Бог кормит и меня не оставит, — повторила она чью-то фразу.

— Павлик, Сергей Ипполитович, — взволнованно воскликнула Оля, — я возьму её. Ей надо помочь. Тебя как звать?

— Анелей.

— Аня. Милая… Да ты сегодня кушала что-либо?

— Нет ещё. Сегодня все так неудачно.

— Постой… Мы тебя как-нибудь накормим.

— Чаю дайте… Сухарика. Больше ничего не надо, — сказала девочка.

— Пойдём к нам. Ах ты, бедная моя… И какая красавица!.. Напротив, через дорогу, за открытою дверью, обвитой глициниями, в лиловом сумраке на мраморном полу танцевали, обнявшись, две босоногие девочки. Дальше сверкал золотом и бриллиантами берег, и плескалось о его тёмно-синее, густое, тёплое море.