На рубеже столетий

Чесменскому и самому хотелось поблагодарить государыню за все ее милости к нему, потому на другой день он явился. Государыня его сейчас же приняла, но у нее был князь Зубов и, раскинувшись небрежно на кушетке, докладывал что-то по каким-то бумагам.

Государыня приняла его весьма милостиво; повторила обнадеживание в своем покровительстве в случае его исправной службы и говорила даже о командовании впоследствии одним из кавалерийских полков ее гвардии. Потом опять полушутливо-полусерьезно повторила свое обещание заняться его сердечными делами в рассуждении Наденьки Ильиной. С тем вместе, подав ему на прощанье руку и провожая его, в то время как Зубов не приподнялся с места, она ему проговорила вполголоса:

— Ты все же зараженный французским духом порицатель, может, будешь осуждать свою государыню, как осуждал отца, и скажешь, видя все, что есть, что, дескать, в ее лета и в ее положении можно бы, кажется, подумать о чем-нибудь другом?

Чесменский совершенно потерялся над этим вопросом и, разумеется, молчал.

— А я тебе скажу вот что: пусть бросит в меня камнем тот, кто не знает за собой греха!

Эти слова государыни долго звучали в ушах Чесменского, даже когда, осыпаемый в полном смысле слова черкесскими и персидскими пулями, он вел в атаку на неприятельские аулы свой Белогородский полк.