Юрий долгорукий

- Постой, княже, - прервал его Дулеб. - Сказано ведь тебе, что ничего не ведомо. Подумай, прежде чем начинать новую войну. Князь Юрий - родной брат твоего отца. Мономахов сын. Ужель поднимешь руку на род свой? Бежали убийцы к нему. Но знал ли он об этом? Может, он до сих пор ничего не знает?

- Нет, нет, - быстро промолвил Изяслав. - Не то молвишь, лекарь. Лишнее и ненужное. Сам сказал про Юрия Долгую Руку.

- Да что сказал? - удивляясь, что никто не поддерживает его, воскликнул Дулеб.

- Уже сказал, - торопливо промолвил Изяслав. - А мы слыхали. Всё слыхали. Надобно записать. Нет моего верного боярина Петра, некому и записать. Отец Иоанн, ты разбираешься в грамоте, запиши сказанное Дулебом.

- Постой, княже, - Дулеб попытался остановить Изяслава. - Всё, что я узнал про убийство, узнал от воеводы Войтишича либо с его помощью. Сам не убедился. Передал тебе услышанное.

- Войтишич служил самому Мономаху, а потом моему отцу. Это вернейший нам человек в Киеве, - обрадовался Изяслав. - Ежели сам Войтишич утверждает всё, то так оно и есть.

Дулеб мог бы напомнить, что Войтишич служил не только Мономаховичам, но и Ольговичам, каждый раз переходя на сторону сильного, но речь шла сейчас не о Войтишиче и не о Изяславе, да и не о Юрии Суздальском, которого он не знал, - речь шла об истине.

- Княже, - твёрдо промолвил Дулеб, - не так истолковываешь мои слова. Искажаешь их.

- Нет, братец мой, - изо всех сил прикидываясь ласковым, снова приложил к груди руки Изяслав, - никак не истолковываю твоих слов. Велю записать их - вот и всё. Дабы оправдаться перед детьми своими и потомками.

- Но не так называешь вещи, как надлежит. Убийц называешь убийством, а это не всё едино.

- Любезный мой лекарь, заметил ли ты, что все молчат после того, как услышали от тебя, куда ведут следы убийства?

- Убийц! - крикнул Дулеб.

- Прерываешь князя, потому что утомился в дороге и выпил слишком крепкого вина. Даже мои братья-князья молчат, заметил ли ты, лекарь? А это потому, что я, Изяслав, великий князь киевский, в такую тяжкую минуту вынужден брать всё на себя, и только мне суждено молвить слова, от которых зависит судьба всей земли нашей. Все слова и их истолкование надлежат мне. И всё подлежит моим словам. Я называю вещи - без моих слов они не существуют. Других слов, кроме моих, не существует тоже.

- Ошибаешься, княже, - встал Дулеб. - Множество вещей существует помимо твоей воли и независимо от тебя. И прежде всего: справедливость, а ещё - истина.

- Истина? А что это такое? Постой, отче, не пиши, пока лекарь не растолкует нам, что же такое - истина? Может, бог? Но бог всегда с нами, он в сердцах наших, а вне нас его нет, ибо тогда пришлось бы признать бога и для коней, и для деревьев, как это и до сих пор ещё заведено среди диких язычников, от которых, хвала нашим князьям первым, мы ушли навеки, присоединившись к миру христианскому. Ежели это так, то что же тогда, лекарь, твоя речь про истину?

- Истина - это то, что даёт возможность быть справедливым в поступках. А в тяжком деле убийства Игоря всё усложняется безмерно вашими княжескими раздорами. Поэтому первая потребность - установить истину, а уж только после этого обвинять окончательно того или другого. Ты велел мне начать сие дело, хотя и непривычно оно для меня и противоестественно моей натуре, дозволь и закончить. Для этого отпусти меня к князю Юрию в Суздаль, где я попытаюсь найти убийц, а также узнать, кто их подговорил.

- Хочешь, дабы разрешил?

- Да.

- И не боишься Долгой Руки?

- Ради истины человек не должен ничего бояться.

- Много истин погибло незамеченными. Вельми хорошо ты ведаешь, как это происходит. Ценный ты для меня человек, лекарь. Уважаю и люблю тебя, как брата. Буду плакать неутешно, ежели постигнет тебя беда в Суздале.

- Мы с Иваницей готовы на всё.

Изяслав вздохнул, слеза скатилась у него по щеке и утонула в густой мохнатой бороде.

- Что же делать мне, брат и сын мой? Ежели хочешь - поезжай. Дам в сопровождение верных людей.

- Благодарение, княже. Привыкли вдвоём с Иваницей.

- Дорога далёкая, пути неведомы.

- Привык идти не по дорогам, а за орлиными гнёздами. А ещё: от человека к человеку. Не скажу, что мой путь всегда был праведен, но, быть может, искуплю вину, ежели удастся.

Изяслав пустил ещё одну слезу в светлую варяжскую бороду, развёл руками: хочешь - иди, ищи, искупай, быть может, и впрямь своего достигнешь, а может, и погибнешь. Он перекрестился, и за ним все перекрестились, кроме Дулеба и Иваницы.

Крест, как заведено, должен бы венчать всё дело, однако Дулеб не хотел, чтобы князь так просто отмахнулся от него, будто от мухи, ибо в привычно-ритуальном взмахе руки была одновременно и торжественность, и пренебрежение: тебя вроде бы и благословляли на дело почётно-благородное, но вроде бы и перечёркивали в своей памяти, в самой жизни, замыкая самое имя твоё в безнадёжность этого холодного, равнодушного крестного знамения.

- Ведай, княже, - сказал Дулеб на прощание, - хоть и не считаешь меня больше своим слугою приближенным, ибо и верно - кто я для тебя? Но хотел бы сказать на прощание…

- Сын мой! - с чрезмерной торжественностью воскликнул Изяслав. Всегда будешь люб моему сердцу. Сам идёшь, без принуждения, и тем ещё дороже мне. Хочу и молюсь, чтобы возвратился. Да хранит тебя бог и моё княжеское слово, покуда оно властно!

- Ну, так, - Дулеб не поддался напускной ласковости Изяслава, за которой легко угадывал бессильную раздражённость. - Ты от своего не отступишься, княже. Могу ехать или не ехать к Юрию - всё едино будешь выступать супротив него, ибо стал ты против всего рода Мономаховичей - это уж ваше княжеское дело. Да не я в этом деле судья. Лекарь есмь, ведаю про хворости тела, душевные немощи тоже знакомы мне так или иначе, державные же дела посильны только властителям. Однако перед отъездом отважусь сказать тебе, княже, вот что. Бывал я среди людей малость, знакомился с миром и с книжной премудростью, хотя и не могу сравниться с тобой в опыте, учёности и в знании сокрытых действий державных, которые знаешь ты не только благодаря своему княжению в своей земле, но и через разветвлённые связи с властителями чужеземными. Так дозволь, ежели так, напомнить тебе слова польского князя Владислава Германа, сказанные примерно тогда, когда ты только пришёл на свет, а меня ещё вовсе не было. Умирая, Владислав разделил земли между своими сыновьями Болеславом и Збигневом. Когда же вельможи спросили, кому он отдаёт первородство, то есть старшинство, Владислав ответил: "Моё дело разделить волости, ибо я стар и слаб, но возвысить одного сына над другим или дать им правду и мудрость может лишь бог единственный. Моё желание, чтобы вы покорялись тому из них, кто окажется справедливее другого и доблестнее при защите земли родной". Прости, княже, ежели считаешь дерзостью повторение слов сих. Но должен ведать, что еду на дело тяжкое, может и смертельное, еду ради тебя, ради истины, ради чести земли нашей. И потому прошу тебя, княже, молись! И не за нас с Иваницей, не за себя, ибо верю в твою честность, а за землю нашу, которую ты должен любить превыше всего!

- Буду молиться! - промолвил Изяслав с такой высокой торжественностью, что отец Иоанн даже шмыгнул носом от умиления и разбавил чернила слезою, отчего слова "буду молиться" на пергамене получились искажёнными: "буду мылиться".

После всего этого Дулеб мог ехать куда хотел. Он не дал себе ни малейшей передышки, не стали они с Иваницей менять и коней, ни верховых, ни для поклажи, а только покормили их. В дальнюю дорогу всегда следует брать то, во что веришь, а в своих коней они верили.

Дорогу им указывали сожжённые князем Изяславом города и разграбленные княжескими дружинами сёла. Когда же перебрались через Сейм и углубились в древние леса, то не было у них ни позади, ни впереди ничего и никого, кроме безмолвных деревьев, обнажённых перед наступлением зимних холодов, равнодушных к человеческой судьбе, какой бы она ни была - тяжкой или привольной.