Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

Управляющий Морским ведомством граф Г. Кушелев — директору Морского корпуса

И.Л. Голенищеву-Кутузову.

19 августа 1798.

Его Императорское Величество, апробовав прилагаемый рисунок пьедестала с фундаментом для поставления на оном пожалованного Кронштатскому Корпусу Монумента Государя Императора Петра I, Высочайше указать соизволил поставить оной при входе в Кронштадтский Петра I Великого канал.

Г. Кушелев — И.Л. Голенищеву-Кутузову.

2 марта 1799.

Его Императорское Величество указать соизволил отправление в Кронштат монумента Государя Императора Петра I для поставления оного тамо, при входе в канал Петра I Великого остановить для установления сего Монумента впереди Михайловского замка.

Г. Кушелев — И.Л. Голенищеву-Кутузову.

3 марта 1799.

— Какой страшный год, Катишь! Какой невыносимый год! Ты пожертвовала собой ради меня, но зачем? Разве ты не знала, что только твоё присутствие ещё как-то может сдерживать этого обезумевшего человека? Именно обезумевшего. Он или оскорбляет людей со свойственной ему беспощадностью, или погружается в бездну такого мрачного одиночества, что никто даже из числа новых любимцев не решается приблизиться к нему. Положим, он не пожелал больше видеть меня. Ты должна была это отнести к семейным неурядицам. А теперь — теперь, прости меня за откровенность, ты не сможешь вернуться туда уже никогда.

   — Почему тебе представляется, что я хотела бы вернуться ко двору, Таша? У меня на это уже нет ни сил, ни... доброты. Понимаешь, я почувствовала, что сама начинаю становиться озлобленной и искать одиночества. Бесконечные жалобы императрицы, которой я, при всём желании, не могу сочувствовать всем сердцем. Эти несчастные великие князья...

   — Несчастные? Что ты видела от них хорошего, Катишь? Опять это твоё невыносимое всепонимание и всепрощение.

   — Нет, Таша, нет! От обоих этих чувств я одинаково далека. Бесконечно бороться с подавленностью императора, его жалобами на окружающих, на судьбу, ненависть ко всем за прошлое и за настоящее — я не могу понять, откуда всё это.

   — Ты знаешь, что происходило в Гатчине?

   — Нет, не интересовалась. Мне сейчас легче не знать, чем знать.

   — И всё же я не могу не поделиться с тобой тем, что доходит до меня. Анна Степановна настолько поражена происходящими переменами, что стала куда более разговорчивой, чем раньше. Насколько понимаю, она сама совершенно растеряна и ждёт отставки, по-прежнему для неё нежелательной. Так вот она готова жалеть императрицу.

   — Это так естественно. В конце прошлого года она лишилась отца. А вслед за герцогом Фридрихом-Евгением в марте скончалась её мать, скончалась как раз во время сборов к поездке в Россию.

   — И ничто не предвещало кончины герцогини Фредерики-Доротеи-Софии. Императрица сразу же устроила в своих покоях настоящий фамильный склеп — в круглом кабинете она поставила мраморные бюсты своих родителей, чем вызвала бешеный взрыв со стороны императора.

   — Не трудно себе представить. Вюртембергские связи супруги всегда вызывали у него возмущение.

   — Ревность?

   — В какой-то мере. Ему казалось, что Мария Фёдоровна принадлежит скорее той своей семье, чем здешней. Он и в детях готов был, в случае недовольства ими, искать именно вюртембергские черты.

   — Да, а тут ещё приезд двух братьев императрицы. Герцоги Фердинанд и Александр встретили самый что ни на есть холодный, если не сказать оскорбительный, приём. И всё это совпало с отрешением императрицы от супружеского ложа.

   — О чём ты говоришь?

   — Я была уверена, что это тебя удивит. Император объяснил императрице, что больше не желает разделять с ней супружеское ложе. Сначала причиной была названа её мнимая болезнь. Но как только императрица со свойственным ей упорством начала возражать, император заявил, что с него достаточно четырёх сыновей и шестерых дочерей. Что смешно рожать детей одновременно со своими старшими сыновьями и вечно отказываться от участия в придворной жизни по одной и той же причине — очередной беременности.

   — Боже, как он мог! Бедная женщина.

   — Вообрази, она не поняла оскорбления, но упорно повторяла, что рождение всё новых и новых детей — свидетельство удачности их союза и благословения свыше их семьи.

   — Как это похоже на неё и как безнадёжно!

   — Анна Степановна была уверена, что уйдёт императрица, но ушёл император, хлопнув дверями, а императрица бросилась за ним вдогонку, приводя всё новые и новые доводы его неправоты уже в коридоре, так что семейная тайна стала всеобщим достоянием.

   — А потом его недовольство обеими невестками...

   — Что ж, он поставил в нелепейшее положение наследника, потребовав удаления из его штата князя Адама Чарторыйского и набросив тем самым тень на репутацию великой княгини. Он поставил под подозрение бедную великую княгиню Анну Фёдоровну, потому что она не всегда находит в себе силы выдерживать придворные приёмы и ей часто становится дурно даже в придворной церкви.

   — Да, последнее время она начала стареть на глазах. И немудрено, мне всегда казалось, что Константин Павлович с какой-то животной радостью готов подражать крайним поступкам отца. Его обращение с женой казалось недопустимым даже его величеству — он не раз об этом заговаривал — а вот теперь...

   — Теперь всё превратилось в свою противоположность. Император на всех срывает своё дурное расположение духа.

   — Я слышала, он даже перестал выходить к общему столу?

   — Анна Степановна говорит, что никогда не известно, разделит ли он общий обед, а ужин ему обычно стали подавать в его покои. Притом он запретил императрице заходить желать ему доброй ночи; когда она, своим обыкновением, попыталась настоять на старых привычках, верный Кутайсов просто не открыл ей дверей, сославшись на строжайшее распоряжение императора.

   — Но почему он так поторопился оставить в этом году Гатчину?

   — Скорее всего экзальтированное состояние духа не даёт усидеть на месте. Сам император выехал из Гатчины 28 сентября во главе возвращавшихся в столицу гвардейских войск. За ними в шестиместной карете разрешено было следовать императрице с великими княгинями, графиней Шуваловой, госпожой Ренне и нашей Анной Степановной. У Пудовской мельницы был подан обед на двадцать пять персон, за время которого император не сказал ни единого слова, ел быстрее всех и нарочно наблюдал за неуспевавшими сотрапезниками. В результате все блюда остались почти нетронутыми.

   — А ночлег? Где-то же надо было ночевать?

   — Император выбрал Красное Село. Войска стали там лагерем, а дамам пришлось довольствоваться старым деревянным дворцом. Анна Степановна жаловалась, что там не только ничто не было приготовлено к их приезду, но пришлось тесниться в нескольких комнатах и, вообрази себе, даже без постельного белья. Эти капризы просто необъяснимы.

   — Они объяснимы, Таша, слишком объяснимы, зная характер его величества. Но ты мне ничего не сказала о московских новостях.

   — Ах, об этом... Что ж, прекрасная москвичка [26] всё ещё собирается в путь в столицу, а её отец и мачеха ведут настоящий торг об условиях переезда. Всё это напоминает какую-то рыночную торговлю, где император приобретает дорогую невольницу.

   — Вот тебе объяснение его настроения. Он ждёт её, Таша, и весь мир перестал для него существовать, только и всего.

   — Но ты сама виновата, Катишь! Если бы ты не последовала за мной, оставалась бы рядом с ним, у него на глазах, старое очарование продолжало бы действовать. Он не смог бы поступать так откровенно, а испытывая неудобства, в конце концов мог отказаться и от самой идеи «прекрасной москвички». Разве не так? Куракины первые заговорили об этом и готовы во всём винить твоё решение и упорство.