Ливонская война

— Кому и кус изо рта! Писцы по приказам ропщут: куда поденемся? Да писцы что?! — Щелкалов чуть притаил голос: — Молва идёт, антихристово дело будто сие… Подбили будто царя новогородцы, да и ты с ними, в пакость будто московитам… Спалят! — Он ещё что-то хотел сказать, даже склонился с седла, чтоб приблизиться к Фёдорову, но тут его остановил сердитый мальчишечий голосок:

— Эй ты!

Щелкалов оглянулся, обомлел.

— Пошто не отдал мне поклон? Али холоп я твой?

Щелкалов сполз с коня, сунулся коленями в снег — неуклюже, беспомощно, как только что народившийся телёнок.

— Прости, царевич!.. Не признал тебя, — молитвенно прошептал он. Изжелта-белое лицо его заострилось, как у мертвеца, на скулах вздыбился серый пушок — озноб прохватил дьяка.

Царевич нахмурился — не по-детски сурово и властно, крадучись приблизился к дьяку и вдруг засмеялся — довольно и весело. Щелкалов тоже хихикнул — с натугой, боязливо. Царевич схватил его за бороду, стал дёргать и приговаривать:

— Милую! Милую! Милую!

У дьяка от боли выступили слёзы. Фёдоров сошёл с крыльца, остановил царевича, с укоризной сказал ему:

— Постыдно и грешно, царевич! Бог велит старших почитать.

— Он холоп мой! — капризно топнул ногой царевич. — Ты — також холоп! Не хочу тебя слушать! Подать ему топор, — указал он властно на Щелкалова, всё ещё стоявшего на коленях в тревожном и жалком оцепенении.

Сава торопливо поднёс дьяку свой топор.

— Ступай за мной! — позвал его царевич и повёл к снежной бабе.

Щелкалов покорно пошёл за ним следом, держа перед грудью, как что-то священное, Савин топор.

Перестали визжать пилы, унялась стукотня на крыше… Артельщик, державший прилаженную Савой притолоку, бросил её и выполз на самые ступени крыльца.

Царевич подвёл Щелкалова к снежной бабе, ткнул пальцем в её безглазую голову и злобно сказал:

— Се враг наш — боярин Горбатый!

Щелкалов попробовал улыбнуться, но царевич пронзительно крикнул:

— Руби ему голову! Руби! Руби!

Щелкалов неуклюже, от живота, мотнул топором и снёс снежную голову.

Царевич радостно завизжал, запрыгал, принялся растаптывать разлетевшиеся комья.

Глава четвёртая

1

Москва ждала возвращения царя. Долго жила она в безвестии, томилась, роптала, взбудораживаемая нелепыми и злыми слухами, веря им тем больше, чем меньше в них было правды. Проскачет через Китай-город к Кремлю крупным намётом всадник, а по Москве уже пойдёт: «Беда!..» И начинают приплетаться к этой ниточке другие нити, и столько приплетётся, такой клубок намотается, что даже самые спокойные и разумные не выдерживают, идут на торг, а на торгу всегда имеются охотники пошуметь, подурить, поерепениться — глядишь, и прёт уже толпа к Никольской или Фроловской стрельнице… Соберётся тысяча-другая — уйми-ка их!

Бояре, оставленные царём в Москве «для градского бережения», уж-уж настрадались в эту зиму, не зная, как успокоить чернь. Мстиславский, умевший говорить с людом и не раз усмирявший его, и тот перестал выходить за ворота, говорил со стрельницы, потому что с каждым разом толпа становилась всё злобней, всё угрозливей, всё неуёмней.

Поначалу собирались, чтоб узнать какую-нибудь весть о царе, потом стали покрикивать: «Куда царя подели?» А дальше и вовсе страшное понеслось: «Разбивай богатинные анбары! Доставай корм!»

Нынешняя зима была трудная, полуголодная: летний недород да большие поборы на войну заставили многих повыскрести все сусеки в своих закромах, вот и нацеливала чернь свои голодные глаза на боярские амбары.

Пришли на Москву вести о «голодном разбое тяглых людей» из других мест — из Обонежской пятины [137], с Пошехонья, где поселяне грабили монастыри и даже убивали игуменов. В Пошехонье был убит Адриан, основатель Адриановой пустыни… Губные старосты доносили из Пошехонья, что ими учинено дознание тому разбою и пойман зачинщик — Ивашка Матрёнин, который в оковах отправлен в Москву для боярского суда. А в приписке к донесению старосты сетовали на то, что «царь и великий князь велел имати с сох по двенадцати рублёв, и оттого христьянам тягота настала великая».

Бояре сидели в Кремле, как в осаде, и ждали голодного бунта. Митрополит Макарий хворал… Он-то уж смог бы образумить смутьянов, но Макарий хворал, хворал ещё с осени, и с каждым месяцем всё тяжче и тяжче.

Никогда ещё Москва не оставалась так беспризорна — ни царя над ней, ни митрополита!

Царь и раньше часто и надолго отбывал из Москвы — на моления, в походы, но митрополит жил в Москве почти безвыездно. Добрая рука митрополита и святой крест в ней имели над Москвой не меньше власти, чем царь со своими боярами и войском. Нынче же над московитами не было ни той, ни другой руки. Смута лезла изо всех щелей. Бояре ничего не могли предпринять: в городе не было войска. Был хороший, умелый воевода — Шереметев, единственный, кто смело и открыто продолжал ездить по Москве, но не было войска: царь всё увёл с собой… Он словно бы умышленно оставил бояр беззащитными против черни, один на один — как в кулачном бою, чтобы почувствовали они, какова её сила, и не только почувствовали, но и поняли, навсегда уяснили себе, что не они, а он настоящий хозяин на Москве и на всей Руси, и что только ему, его личной воле подчиняется вся эта громадная масса людей, и если он отстранится, если даст черни свободу, спустит её с цепи — она в клочья разнесёт всё, что зовётся боярским.

И он добился своего… Бояре понатерпелись страху, да и неизвестно, чем бы всё кончилось, не исхитрись Мстиславский и не отыщи средства, которым удалось поуспокоить разнуздавшуюся чернь. Мстиславский отправил Шереметева переписывать оружие по слободам и сотням. Когда начинали переписывать оружие у горожан, значит, ждали под стены города сильного врага.

Мстиславский правильно рассчитал: стоит только всерьёз напомнить о грозящей Москве опасности — и перед лицом этой опасности все смуты уймутся.

Так оно и вышло: Шереметев проехался с князем Вяземским, с окольничим Темкиным да с писцами из Разрядного приказа по Бронной слободе, повыпытал в каждом дворе, кто какое оружие держит, заставил писцов записать всё, вплоть до рогатины, и уже на третий день Москва утихомирилась. На торгу, в Зарядье, в Китай-городе как-то сразу поопустело, обезлюдело, не стало лихих, бездельных людишек, шатавшихся целыми днями по торгу и выжидавших какой-нибудь заварушки; с Ильинки, с Варварки, с Никольской уже не скатывались на торг толпы покровских да сретенских посажан, которые всегда и зачинали бучу, а когда Шереметев во второй объезд объехал Гончарную да Огородную слободы, Москва и вовсе притаилась: тревожное затишье вновь вернулось к ней. Над Гончарной, над Кузнечной, над Звонарской слободами погустели дымы — слободчане налегли на работу. Поугомонились, попритихли, как вымерли, сретенские, покровские, евпловские сотни: сильней всех шумели, зато и сидели теперь тише всех. Даже купцы осмелели — повыезжали на торг с гостиных и постоялых дворов, где отсиживались всё то время, покуда на торгу буйствовала чернь.

Шереметев — «для пущей устрастки» — продолжал объезжать слободы.

— Нешто стоять на крымца? — допытывались у него слободчане.

— Ежели подступит, так и стоять, — уклончиво отвечал Шереметев.

— Лихо!..

— Вам бы шуметь да смутьянить… То — не лихо?!

— Без шуму, воевода, и брага не закисает!

— Ну, пошумите, поеборзитесь! Прискачет корноглазый гость — куды головы свои поденете? В Кремль проситься станете?! А как вас, татей [138], в Кремль-то пущать?

— Нешто прискачет? — ужасались слободчане.

— Ай вести дошли?..

— Вести — петух на насесте! — уклонялся Шереметев.

Его, старого ворона, трудно было вынудить даром каркнуть. «На одних подмётках семи государям служил!» — говорили про него на Москве, и не зря говорили.