Катастрофа

— Да нет! Я просто ради любопытства. Выпивали — и хорошо.

— Ян, ну что ты привязался с выпивкой, — не выдерживает Вера Николаевна. — Они взрослые люди, сами собой могут распоряжаться.

— Уточкин меня научил на велосипеде кататься. — Куприну это приятно — рассказать о старом друге. — Прекрасный был спортсмен Сережа. Во всех призовых соревнованиях он был первым. Король велосипеда! Мог ездить стоя, лежа, спиной вперед, сидя на руле, раскручивая педали руками, съезжал по лестницам.

— Где же ты с ним познакомился?

— В Одессе, конечно. Как познакомились, так три дня не расставались. Гуляли в порту, потом зашли к Брунсу — пиво у него с громадными раками, потом завтракали в еврейской кухмистерской на Садовой, потом ко мне домой — малость вздремнули. И опять поехали — пообедать… А когда мы полетели — вся Одесса была на ногах, все улицы запрудили толпы любопытных, городовые, конная полиция…

Позже летали на воздушном шаре — сплошной восторг! Как вышел из полка в 1894 году, так я со всем жаром молодости на жизнь набросился. Был артистом, в городе Сумы на пропитание зарабатывал. Изображал лакеев. Грузил арбузы в Киеве. Был псаломщиком. В Полесье предсказывал местному населению их грядущую судьбу. Одна судьба — пятиалтынный. Преподавал в училище для слепых, меня оттуда турнули. Очень интересным делом в Москве занимался — продавал замечательное изобретение инженера Тимаховича — «Пудр-клозет».

Вера Николаевна еще рюмку налила. Куприн, еще более повеселев, выпил. Задорно спросил:

— Помнишь, Иван, как мы с тобой в Люстдорфе познакомились?

Бунин отлично помнил то давнее время, когда он отдыхал под Одессой у приятеля, писателя Федорова. Вдруг кто-то сказал, что на другой половине дома, у квартировавших там Карамышевых, остановился писатель Куприн.

Лил страшный дождь, небо прорезали громадные молнии, гулко вблизи то и дело ударяли сухие разряды грома. Бунин с Федоровым отправился знакомиться с Куприным. К своему удивлению, они его не застали.

«Он, верно, купается!» — сказали его друзья.

Сбежали к морю. Увидали одинокую фигуру — из воды вылезал полный и розовотелый человек лет тридцати, стриженный каштановым ежиком.

«Куприн?»

«Да! А вы?»

«Бунин, Федоров».

Куприн просиял дружеской улыбкой, энергично пожал их руки своей небольшой рукой, про которую сам Чехов сказал: «Талантливая рука!»

Они сразу сдружились. Куприн охотно и много про себя говорил:

«Последнее время для одной газетки писал всякие гнусности, ютился в трущобах среди самой последней сволочи…»

Бунин заставил его засесть за письменный стол. Так появилась «Ночная смена», которую они отправили в популярный толстый журнал «Мир Божий», где она и была вскоре напечатана.

Потом, под нажимом Бунина, Куприн написал еще какой-то рассказ. Решили отдать его в «Одесские новости». Сам Куприн почему-то испытывал робость перед редакторами. Тогда рассказ отвез Бунин и тут же урвал для автора аванс—25 рублей.

Куприн, стоявший в томительном ожидании отказа возле редакции, глазам своим не поверил — четвертной билет!

Он тут же побежал покупать себе штиблеты, а свою рвань сбросил возле магазина. Потом был лихач, ресторан «Аркадия», белое бессарабское вино, жареная рыба. Славное было время!

За верную дружбу! — Куприн выпил «на посошок» и отправился гулять в Булонский лес, благо тот был рядом.

6

Пришли к Бунину Дон-Аминадо и Мунштейн, писавший под псевдонимом Лоло.

Дон-Аминадо, галантно расшаркавшись, представил спутника:

— Мой друг — непотопляемый миноносец…

— Мы отлично знакомы, — улыбнулся Бунин. — Я печатался в журнале Леонида Григорьевича «Рампа и жизнь». Но почему «миноносец»?

Выяснилась история — и грустная, и забавная одновременно.

Мунштейн, человек характера робкого, осторожного до трусливости, плыл из Одессы к берегам Турции. Пароход назывался «Грегор». Этот рейс стал его последним. Налетел он на мину и тихо пошел ко дну. Почти со всеми его пассажирами. Дело было в январе. Море ледяное, долго не продержишься.

Мунштейн оказался за бортом, бултыхался сколько мог. Но замерз вдребезги, сил нет, а тонуть все равно не хочется. Что делать? Вдруг видит, какая-то штуковина плавает, на бочку похожая.

Предприимчивый Мунштейн ухватился за нее. Стало немного легче. Только весьма прохладно. Рассчитывать не на что. До Турции далеко. К большевикам, уже занявшим Одессу, возвращаться не хочется. Лучше бедному еврею утопиться.

Пригляделся, а он, оказывается, за громадную мину держится. Ужас еще больше объял пловца. Хотел бросить — совсем страшно стало.

Вдруг, сквозь рассеявшийся туман, что-то большое зачернело. Пароход плывет! Мунштейна увидали, его «спасательный круг» тоже разглядели.

Кричат в рупор:

— Бросай мину, плыви к нам!

— Не могу, утопну! Спа-си-те!..

— Тогда — гуд бай!

Как услыхал Мунштейн это иностранное слово, так оттолкнулся, оттолкнулся от мины и саженками — прямо-таки заправский спортсмен! — к пароходу. С того уже шлюпку спустили…

Вытащили редактора, откачали, обогрели, выходили и назвали гордым именем — «Миноносец»! А мину из пушки расстреляли — до неба рванула. Дон-Аминадо, показав блестящие способности рассказчика и актера одновременно, поведал эту потрясающую историю, о которой, впрочем, Бунин был немного наслышан.

Гости выпили чай, съели печеночный паштет. Мунштейн-Лоло прочитал свое стихотворение «Пыль Москвы». Хотя Лоло сочинил его совсем недавно, но Дон-Аминадо воскликнул:

— Оно знаменито, как Эйфелева башня!

И впрямь, эти стихи читали с эстрады, его строки помнили наизусть. Даже Тэффи использовала в лестном качестве — эпиграфа. Даже советские газеты перепечатали его. При этом, по причине своей партийности, не преминули еще раз поизгаляться — «белоэмигрантские крокодиловы слезы».

А зря! Стихотворение и впрямь трогательное.

Голос у Лоло задрожал. Москву любил он нежно и страстно, справедливо полагая, что это — самый лучший на свете город. Леонид Григорьевич вполне искренне признавался, что чуть ли не каждую ночь ему снится дом под номером один, это на углу Большой Дмитровки и Богословского переулка, и что он отдал бы половину жизни, лишь ночь провести под родной кровлей.

Дон-Аминадо вполне серьезно говорил:

— Мунштейн спасся только потому, что очень домой хочется.

Как бы то ни было, но Бунин с большим вниманием слушал стихотворение. Поэт продолжал:

Бунин от волнения не мог говорить, Вера Николаевна откровенно роняла горькие слезы.

Лишь Дон-Аминадо остался верен себе. Он с легкой иронией спросил:

— Леонид Григорьевич, вам сегодня опять Большая Дмитровка приснилась?

Сам Дон-Аминадо считал (и был по-своему прав), что самый лучший город в мире — Одесса, а самые достойные люди — одесситы.

Лоло вполне серьезно отвечал:

— Сегодня мне снилось другое: будто бы я набираю номер моего московского телефона — 258-25, а какой-то посторонний голос мне отвечает:

— Гражданин Мунштейн утонул в Чистых прудах. Просьба нас не беспокоить!