Новочеркасск: Книга первая и вторая

— Да чего же тут понимать, — грустно возразил старший брат. — И тебе и мне надо было пробиваться, как говорится, «в люди», искать свою судьбу, а разве ее в том нашем маленьком флигеле можно было найти?

— Между прочим, старик наш тоже так считал, — тихо сказал Александр. — Он буквально выгонял меня из дома, когда мне предложили ехать в Москву.

Александр тяжело вздохнул.

— Как видишь, даже наш старик диалектиком был, — печально заметил Павел. — А теперь расскажи, как у тебя все дальше складывалось?

Александр поднял голову:

— Жизнь моя кое в чем действительно наладилась после приезда в Москву. В университет я не попал, в межевой институт меня приняли, и, представь себе, был там на хорошем счету. Работу по анализу бесконечно малых величин написал. На кафедре хвалили. А кипрегель, теодолит и нивелир в моих руках как скрипка пели.

— Это что еще за премудрость такая? — удивился Павел. — Неужто тебе одного тенора мало?

— Братик, — повеселел Александр, — это я образно попытался сказать, что пели. Ведь кипрегель, теодолит и нивелир ничего общего не имеют с оперным искусством. Это инструменты, с помощью которых измеряют поверхность земли.

— Это те, что на треногах? Землемерные? А я-то подумал! — захохотал Павел. — Слушай, Саша, да ведь у тебя кусок хлеба в кармане, если ты можешь землеустройством заниматься и карты всякие составлять. Значит, с учебой покончено и диплом с российским гербом у тебя на руках?

— Нет, брат, — покачал головой Александр, — самое трудное время сейчас наступило. Ведь я геодезию и математику бросил и недоучкой из института ушел. Долго рассказывать, но произошло самое неожиданное: голос у меня появился. Тенор. Сулят будущее, успех на сцене, гастроли. Я тебе на завтрашнее представление, контрамарку достану. Скажешь потом, как мой дебют выглядел. Шутка ли сказать, сам великий Собинов будет слушать! Даже страшно становится.

— Да ведь я-то судья какой, — вздохнул Павел, — кроме церковного хора да арестантского пения, никакой музыки не слыхивал. — Он перевел взгляд на фотографию, стоявшую на маленьком столике. Раньше были в моде такие фотографии, наклеенные на плотный картон, на обороте которых были оттиснуты и название города, где этот снимок был сделан, и адрес владельца мастерской.

— Разреши? — попросил Павел.

Брат, ни слова не сказав, кивнул. Павел взял со стола снимок. Пристально всмотрелся в профиль незнакомой девушки. Она сидела, подперев кулачком нежный подбородок. Возможно, фотограф долго искал наиболее выигрышную позу, а то и покрикивал на нее деспотически, дескать, не так сидите, не так держите голову, и это оставило на ее лице тень неудовольствия. Но даже и несколько сердитая, с короткой стрижкой и остроскулым лицом, с не очень высоким лбом и чуть прищуренными глазами, с ямочкой на щеке и мягким очерком подбородка девушка эта была очень привлекательна. Под снимком на сером картоне, справа от размашистых букв «Фотография Качинского», сохранилась надпись: «Милому Саше. Жди и верь».

— Это твоя невеста? — спросил Павел, отводя глаза от фотографии.

— Бывшая, — вымолвил брат.

— Почему?

— Потому что она теперь невеста другого, — печально закончил он. — Финита ля комедиа.

— Какая же это комедия, если тут драма, — взорвался Павел, которого вывело из себя убитое горем лицо младшего брата. Тот сидел, уткнувшись подбородком в белую накрахмаленную рубашку, побелевшие его губы не в силах были удержать тяжелого вздоха. — Какая же тут комедия! — зло повторил он. — Тут драться надо, кричать во весь голос, бить.

— С кем драться, кого бить… ее, что ли? — простонал Саша. — Да я ни единому волоску не позволю упасть с ее головы, и, если для нее этот самый саперный инженер, этот самый Ванечка Загорулько, лучше меня, пусть поступает, как хочет, лишь бы она была счастлива.

— Нечего сказать, — проворчал Павел, — полное непротивление злу. Как хоть ее зовут, если не секрет?

— Надежда Изучеева.

— Погоди, погоди, — присвистнул от изумления Павел, — так это и есть дочь того самого каменщика Изучеева, с которым подружился наш отец?

Александр молча кивнул, и старший брат понял, что больше расспрашивать не надо. Он изменил тему разговора, стал интересоваться успехами брата в оперном искусстве, о котором сам не имел ни малейшего понятия, потому что никогда еще в своей трудной и беспокойной жизни профессионального подпольщика оперных театров не посещал и, чем отличается тенор от баритона, не знал, а лирический тенор от драматического — тем более. Лишь отрывочно было ему известно, что есть теперь на Руси великий певец Шаляпин, мужицкий сын, которого признал весь мир, а имена Собинова, Неждановой и других корифеев сцены были ему неведомы вообще.

— По-моему, ваша опера — это искусство для избранных, а не для народа. Для тех, которые водочку-то закусывают не огурцами и черным хлебом, а устрицами.

— Устрицами водку не закусывают, — возмутился Александр, и большой его лоб побагровел от негодования. — Дурак ты, Пашка. Смотри своему Ленину не скажи о том, что опера для избранных, а не для народа. Он тебе за такие слова по шее надает.

— Вот еще! — огрызнулся старший брат. — Ленин за пролетариат, а твоя опера для одних буржуев предназначена.

Александр справился с порывом негодования и рассмеялся.

— Дурак ты, еще раз говорю. Вот послушаешь завтра оперу во всем ее блеске, потом и судить будешь, на кого такая красота рассчитана. Мне кажется, на умных, тонких в своих чувствах людей, способных понимать подлинное искусство. А кто они — значения не имеет. Именно для всего народа оперное искусство и рассчитано. Придет время, когда в каждом большом городе оперный театр будет построен.

— Да ну! — недоверчиво воскликнул Павел. — Надо будет у Фрола Иннокентьевича спросить, так ли это. Может, и я в какой уклон впал.

— А кто такой Фрол Иннокентьевич? — в свою очередь озадачился Александр.

— О! — обрадовался тому, что он в чем-то может быть более осведомленным, чем брат, воскликнул Павел. — Это, друг ты мой, голова! Он же саратовский университет кончал, все знаменитые книги, какие только есть на свете, им перечитаны. И уж что-что, а про оперу должен вот как знать! — Павел ребром ладони провел по своему кадыку.

Александр всматривался в лицо родного брата, думал о нем. Как его ожесточила жизнь! Сколько он перенес правого и неправого! Зачем он встал на эту опасную тропу революционера-подпольщика?

— Паша, — заговорил Александр просительно, — а почему ты не приобретешь никакой профессии? Ведь служить делу революции, в которое ты так веришь, было бы гораздо легче, если бы ты был, ну кем, скажем? Ну, допустим, врачом, учителем, инженером.

Павел гулко рассмеялся:

— Спасибо за науку, братишка, только ты опоздал. Когда пролетарская революция победит, я не буду в нахлебниках ходить у народной власти. Знаешь, сколько университетов я прошел? Во время высылки в Вятскую губернию плотницким делом овладел, да и у краснодеревщиков кое-что позаимствовал. А когда в Бутырках сидел, столько приходилось с соседями по тюремной азбуке перестукиваться, что могу царского министра по этим делам заменить, и царю Николашке не будет от этого хуже. Смекаешь? Да и в качестве забойщика я в состоянии на хлеб и молочишко заработать. А главная моя профессия, сам понимаешь, какая: служить революции до последнего удара пульса.

— А если революция не победит? — тихо спросил Александр. Спросил и с беспокойством поглядел на старшего брата, опасаясь, что тот вспыхнет, нагрубит, ударит кулаком по столу, да так, что затрясутся тарелки с дорогими закусками и перевернутся рюмки с недопитым шустовским коньяком. Но этого не произошло. Павел поднял на него взгляд, с волнением сказал:

— Этого не может быть. Разуй свои глаза, братишка. Сними свое пенсне, если оно тебе мешает. Или ты не видишь, что сейчас делается вокруг? Нас теперь не сотни и не тысячи. Нас уже миллионы.

— Миллионы полуголодных и сирых?

— Сегодня — да, — сверкнул глазами Павел. — Но завтра мы станем другими, ибо будущее за угнетенными массами. Ты не обессудь, что я с тобой как на сходке говорю. На наших сходках много мудрых вещей перед их участниками открывается. Вот почему не боюсь я ни новых тюрем, ни допросов, ни пыток. Ты не веришь в наше дело. А почему? Неужели тот достаток, который ты имеешь, твоя возможность носить черный фрак, лакомиться балыками и черной икрой заставили тебя забыть прошлое нашего казачьего рода, бунтаря-деда, разорившегося несчастного отца, которому мы даже последние дни не могли скрасить? Или для тебя всего важнее пословица «сытый голодного не разумеет»? Нет, ты скажи, не виляй, — наступал Павел.