Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

   — Алёша, нет ли у тебя чего-либо новенького из Пруткова? Чего-нибудь этакого, с остринкой? — изящно прищёлкнул в воздухе пальцами и чуть заметно лукаво подмигнул.

Слушать Козьму Пруткова император любил, особенно когда они, как теперь, были вдвоём на охоте, и всякий раз откровенно смеялся удачным и острым шуткам.

   — Я теперь, ваше величество, обдумываю собственную «Историю государства Российского», — ответил Толстой.

   — После «Князя Серебряного» и «Смерти Иоанна Грозного» — совсем уж по стопам Николая Михайловича Карамзина? Что ж, буду рад послушать, если прочтёшь, что уже готово.

Толстой ухмыльнулся в бороду:

   — Тогда начну со слов Несторовой летописи, которые намерен взять в качестве эпиграфа: «Вся земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет». А далее выражение это — как бы рефрен к разным историческим временам. Начнём же так:

Громкий смех Александра Николаевича прервал чтение: — Ну удружил, Алёша! А ведь, наверное, похоже на то, как было... Ну-ка, ну-ка, как там дальше?

Далее — строфа за строфою — пошли сказы о Владимире, спихнувшем Перуна и «сделавшем нам Иордань», то бишь крещение в Днепре, об Иване Третьем, «пославшем татарам шиш», об Иване Грозном, что был «приёмами не сладок», и о царе Петре, который «любил порядок, почти как царь Иван». Но вот...

Поэма обрывалась на Александре Первом, у которого «слабы были нервы, но был он джентльмен» и при котором во время войны с Наполеоном, «казалося, ну, ниже нельзя сидеть в дыре, ан, глядь, уж мы в Париже...».

Император даже вынул платок и вытер глаза — так хохотал!

   — А дальше? «Порядка тоже нет»?

Толстой пощипал бороду и ухмыльнулся:

Император встал, оправил охотничью куртку, в глазах ещё тлели искорки весёлости:

   — Потешил, право слово. Марию Александровну следует тоже повеселить сей «Историей...». Однако, надеюсь, ты не очень широко её распространяешь?.. Кстати, давно хочу у тебя спросить: в журнале «Современник» в нынешнем году то твоё было сочинение под именем Козьмы Пруткова — «О введении единомыслия в России»?

   — Ваше величество! Вся, я бы сказал, пикантность моего положения в том, что, в то время как так называемые прогрессисты клеймят меня именем ретрограда, власти считают меня революционером. Я же лишь держу в руках знамя искусства для искусства. Что же касается иногда шуток — такой уж у меня характер!.. «О введении единомыслия...», увы, сочинил не я, но был бы польщён поставить под «проектом» свою подпись. Полагаю, вы не будете настаивать на том, чтобы я назвал автора?

Имя Владимира Жемчужникова, конечно; знали там, куда стекались все доносы. Недоставало, чтобы в разговоре с царём оно было произнесено Толстым.

   — Ты мог меня неправильно истолковать: не в моих правилах вести сыск. Пришлось к слову: шутка может и рассмешить, и больно задеть. К тому же сегодня — сатира, а завтра её адресат — мишень не для одних насмешек... Однако к твоим сочинениям это не имеет ни малейшего отношения. — Император, по своему обыкновению, восхитительно улыбаясь, взял под руку Алексея Константиновича.

Что-то очень похожее сказал когда-то Николай Первый Толстому после премьеры «Фантазии». Нет, он не выговаривал ему, как Алексею Жемчужникову, а как-то, спустя уже несколько месяцев после театра, встретил его и, будто к слову, рассказал несколько смешных историй, памятных ему, императору, ещё по годам юности. Один кавалергард, вспомнил император, слыл большим мастером всевозможных смешных и даже отчаянных выдумок. Однажды, например, он собрал своих однополчан, сели они в катер, на котором — гроб и они, певчие, в чёрном. Катер выехал на середину Черной речки, и вдруг крышка гроба — долой, из него — десятки бутылок шампанского, и пошла весёлая музыка и пляски. А то ещё этот выдумщик за одну ночь на Невском проспекте на пари поменял местами все вывески... Потом он, к сожалению, скверно кончил... Между прочим, фамилия у него была Лунин, Михаил, адъютант великого князя Константина Павловича, а впоследствии — смутьян, государственный преступник, из тех, кто четырнадцатого декабря...

16

Занавес, только что опустившийся, вновь открыл сцену. Актёры, не пряча возбуждения, благодарственно прижимали руки к груди и отвечали на шквал хлопков низкими поклонами.

Впереди других в костюме Иоанна Грозного стоял Васильев, приветственно поднимая вверх руку своей жены Струйской, играющей роль царицы, поодаль — Нильский в обличье Годунова. По-разному они сегодня, в день премьеры, проявили себя, Васильев, например, вёл спектакль совершенно больным и безголосым. Однако драматизм действия, роскошь декораций и одеяний, а главное, нерв самой исторической драмы не могли не передаться зрителям, и они неистово хлопали в ладоши, чествуя актёров и вызывая на сцену автора.

Алексей Константинович, во фраке и с яркой гвоздикой в петлице из огромного букета, который ему принесли прямо в директорскую ложу, встал, чтобы присоединиться к актёрам.

— Ваше сиятельство, на сцену вам нельзя ни под каким видом! — остановил его директор театра граф Борх. — Согласно этикету, вы, егермейстер двора его величества, не имеете права являться публике на сцене — только показаться изложи.

Всего лишь час назад, во время антракта, когда его пригласили император и императрица в свою ложу, он поймал себя на том, что одет не по правилам — не в мундир, а во фрак. Теперь — новая условность!