Повседневная жизнь Дюма и его героев

Угрозой герцогу Анжуйскому звучит напоминание о его праве как брата короля говорить с монархом наедине. В этом разговоре Генрих III объявляет брату, что тот арестован (Ч. И, V).

Из разряда тех же шуток, впитанных атмосферой Парижа времен Генриха III, — фривольные намеки Шико на рубашки (ризы) Шартрской богоматери. Весьма набожный Генрих III неприязненно относился к женщинам. Его супруге Луизе Лотарингской приходилось скучать в одиночестве. Однако стране нужен был наследник трона. Благочестивый король вознамерился получить потомство сверхъестественным путем. Для этого он вместе с несчастной королевой совершил паломничество в Шартр, где они оба возложили на себя чудотворные ризы, о чем упоминает в своих «Журналах» л'Этуаль. Поговаривали даже, что сама королева-мать уговаривала Луизу изменить супругу, лишь бы родить ребенка. Возможно, женоненавистничество короля было преувеличено его врагами и злословившими недоброжелателями, однако оно стало частью парижской атмосферы того времени. И вот, пожалуйста, диалог из «Графини де Монсоро»:

«— Ну, ну, — примирительно сказал Генрих, почувствовав, что в воздухе запахло ссорой, — поговорим о чем-нибудь другом, господа.

— Да, — сказал Шико, — поговорим о чудесах, творимых Шартрской богоматерью.

— Шико, не богохульствуй, — строго предупредил король.

— Мне богохульствовать? Мне? — удивился Шико. — Полно, ты принимаешь меня за человека церкви, а я человек шпаги. Напротив, это я должен кое о чем тебя предупредить, сын мой.

— О чем именно?

— О том, что ты ведешь себя по отношению к Шартрской богоматери как нельзя более невежливо.

— С чего это ты взял?

— В этом нет сомнения: у Святой Девы две рубашки, они привыкли лежать вместе, и ты их разъединил. На твоем месте, Генрих, я бы соединил рубашки, и тогда у тебя будет, по крайней мере, одно основание надеяться на чудо.

Этот довольно грубый намек на отдаление короля от королевы вызвал смех у придворных» (Ч. I, XXXIV).

Шуточки о рубашках Шартрской богоматери продолжаются на протяжении всего романа «Графиня де Монсоро» и переходят в роман «Сорок пять». Еще пример.

«— Господин граф, — сказал Генрих, — куда вы девали госпожу де Монсоро? Я не вижу ее среди дам.

Граф подскочил так, словно его змея ужалила в ногу. Шико почесал кончик носа и подмигнул королю.

— Государь, — ответил главный ловчий. — Графиня почувствовала себя нездоровой, воздух Парижа ей вреден. Этой ночью, испросив и получив разрешение королевы, она уехала вместе со своим отцом, бароном де Меридор. (…)

— Дело в том, — заметил важно Шико, — что воздух Парижа неблагоприятен для беременных женщин. Gravidis uxoribus Lutetia inclemens. [121]Я советую тебе, Генрих, последовать примеру графа и тоже отослать куда-нибудь королеву, когда она понесет.

Монсоро побледнел и в ярости уставился на Шико (…)

— Кто это вам сказал, господин наглец, что графиня тяжела? (…)

— А разве нет? — сказал Шико. — Я предполагаю, что предположить обратное было бы еще большей наглостью с моей стороны.

— Она не тяжела, сударь.

— Вот те раз, — сказал Шико, — ты слышал, Генрих? Твой главный ловчий, кажется, совершил ту же ошибку, что и ты: он забыл соединить рубашки Шартрской богоматери» («Графиня де Монсоро». Ч. II, VIII).

Заметим между прочим, что подобные шутки вполне соответствовали духу XVI века и упоминание об их грубости — скорее уступка вкусам читателей века XIX.

История письма, направленного Генрихом III Генриху Наваррскому, переведенного Шико на латинский язык и продекламированного им же в Нераке, — еще один пример «атмосферного» обыгрывания реального исторического события, впрочем, реального ровно настолько, насколько можно верить суждениям современников. Дело в том, что в письме Генрих III провокационно сообщает Беарнцу о романе королевы Маргариты с виконтом Тюренном. Тюренн был гугенотом, задача короля рассорить двух гугенотов между собой. Однако случилось обратное. Влюбленная Маргарита не стала поддерживать своего брата-католика, пытавшегося вести переговоры с Генрихом Наваррским. По мнению д’Обинье, она была настолько раздражена на Генриха III за вмешательство в ее личную жизнь, что стала чуть ли не инициатором Седьмой религиозной войны. Современные историки смотрят на этот узел противоречий более трезво, понимая, что война возникла отнюдь не по капризу Маргариты. [122]Однако в романе нашло отражение главное: желание французского короля отнять некоторые города у протестантов и желание последних отвоевать спорное приданое королевы Маргариты, роман с Тюренном, вмешательство Генриха III, желающего поссорить сестру с мужем. Все это, обрамленное рассказом о поездке Шико в Нерак с точным указанием маршрута и с включением остроумной сцены перевода письма на латинский язык, опять же доносит до нас частичку атмосферы того времени. Кстати, в сокращенном издании романа на русском языке сцена с письмом значительно урезана, большая часть латинского текста не приведена. Все равно, мол, латинского языка сейчас многие не знают. Но частичку атмосферы XVI века у вас, дорогие читатели, таким образом, украли…

Возьмем другой роман, «Царица сладострастья», и обратим внимание на одну психологическую «мелочь», также обрисовывающую атмосферу, в которой живут герои. Юную Жанну выдали замуж за графа де Верю исходя из политических и родословных соображений, когда ей едва исполнилось тринадцать лет. Несчастная девочка, толком не понимающая, что означает замужество, тяжело переживает предстоящую разлуку с родными. Родители и сестры тоже плачут. Чтобы иметь рядом с собой хоть какое-то родное существо, она увозит… большую куклу, которую называет Жаклиной Баварской. Кукла была большая, ростом с Жанну, и та развлекалась, надевая на нее свои платья. Предоставим слово самой графине, от чьего лица написан роман.

«Когда я уже сидела в карете, подоспела самая младшая [сестра], без малого годов семи, с трудом удерживая Жаклину Баварскую. Кукла была в бальном платье, надетом на нее еще в день венчания моего, локоны ее растрепались. Крошка-сестрица моя попыталась вскочить на ступеньку, чтобы добраться до нас, однако в том не преуспела и закричала:

— Вот вам Жаклина, госпожа графиня! Заботьтесь о ней, умоляю вас!

Тут вмешался граф де Верю, спросив меня, что это означает.

— Ах, сударь, ведь это Жаклина!

Пожалуй, и Филиппу Красивому объявляли о принцессе подлинной с меньшей скорбью.

— Позвольте, да на что нам в дороге Жаклина? — осведомился граф совершенно серьезно. — Попрощайтесь с ней, сударыня, достойно, да и дело с концом.

— Но, сударь, сестрицы поручили Жаклину мне! И я увожу Жаклину с собой! Не отнимайте у меня Жаклину!

Бабетта, заслышав позади, из кареты, крики мои, тотчас прибежала и поняла, в чем дело. Я, плача, прижимала Жаклину к груди.

— Госпожа графиня, — обратилась ко мне Бабетта, — господину графу ваши ребяческие выходки ни к чему. Подумайте-ка лучше о том, кто вы отныне есть и куда едете!

Я заплакала еще пуще. Однако граф де Верю не рассердился, отнюдь, он был, напротив, горем моим растроган.

— Я готов принять Жаклину, сударыня, — сказал он, — коли вы столь сильно этого желаете. Однако, я полагаю, не подобает везти ее в одной карете с нами. С вашего позволения, Жаклину поместят в сундук.

— В сундук! — вскричала я. — Ох, сударь, в сундуке она задохнется!

Граф де Верю, не сдержавшись, рассмеялся и пошел на уступки: предложил посадить Жаклину в карету к слугам. (…)

Жаклину, стало быть, тепло укутанную, вверила я Бабетте, и та взяла на себя заботы о кукле в течение всего путешествия» (Ч. I, III).

Суровая свекровь оказалась куда менее терпима к детской выходке юной жены своего сына.

«Графинин взгляд упал на Жаклину. Граф с тревогой проследил ее взгляд и задрожал. Старуха тотчас подошла к кушетке, где невинное создание покоилось, с отвращением куклу приподняла и осведомилась у меня, не ожидаю ли я дочку.