Доказательства (Повести)

Ань Лу-шань стоял у окна, вцепившись пальцами в ажурную решетку. За его спиной все накапливалась и загустевала тишина. Там, в тишине, зрело решение — но какое? Этот человек был нужен ему, именно этот. Сейчас он боролся один на один с самым искушающим из всех желаний — желанием власти, реальной, всемогущей. И, как стон, донесся до генерала голос:

— Но что? Что я могу?

Он только этого и ждал, цзедуши и генерал-губернатор Ань Лу-шань. В одно мгновенье он оказался рядом со сдавшимся человеком.

— Мой дорогой цзиныпи, — шепнул он, — вас надо понимать так: «Что могу я, поэт?» Да, мне нужны поэты. Но — облеченные властью. Когда-то вы говорили, что поэты, как и врачи, держат руку на пульсе человечества. Будьте же врачом этой страны. У меня много воинов, по натуре они ближе к хирургам. Но тех, кто мог бы лечить без ножа, — нет. Вы — первый. — Он отступил назад и произнес официальным голосом: — Цзиныпи Ду Фу! Вы возводитесь в чин советника первого разряда. — И добавил уже шепотом, на ухо: — Вы будете теперь держать руку на пульсе страны. И лечить. А если понадобится отворить кровь — вот для этой неприятной работы и пригодятся необразованные солдаты вроде кавалера Ши Гуаня.

И еще сказал он, помолчав:

— Я понимаю, высокочтимый друг: склонив вас к согласию, я сослужил вам плохую службу. Прежде у вас было мало друзей, теперь будет много врагов. Но один друг у вас все-таки есть, один есть.

Спустя неделю в конце улицы Минкэцюй, ведущей к Абрикосовому саду, в доме известной певицы Чэн Четвертой встретились двое молодых людей. Ничто не выдавало в них высокого положения, может быть только торопливость, с которой остальные гости поспешили покинуть уютный домик, да та предупредительность, с которой им были поданы вино и закуски. Потягивая вино, молодые люди внимательно и со знанием дела слушали простую протяжную мелодию, которую выводила на флейте хорошенькая девушка. При этом они обменивались короткими фразами.

— Итак, — сказал один между двумя глотками, — ты говорил с ним?

— Нет еще, — с явным усилием ответил второй, и мягкий подбородок его дрогнул.

— Трусишь? — с равнодушным презрением сказал тот, что выглядел постарше. — Что ж, я понимаю тебя, Ань Цзин-сюй. Он ведь все-таки твой отец. При этих условиях ты можешь и не выполнить нашей клятвы. Я это знал. Знал, что так будет. Но…

Безвольный подбородок второго напрягся.

— Клятву я сдержу. Обещаю тебе, Ши Чао-и, что сегодня же поговорю с ним.

— Нет, нет, прошу тебя, — небрежно сказал первый, поправляя подушку, — не надо. Я не хочу причинять тебе ни малейшего вреда. Кроме того, может случиться, что, когда ты станешь сыном императора, ты вспомнишь вдруг какую- нибудь обиду и тогда — кто знает причуды монархов — прикажешь меня казнить. А? — Он произнес это почти с удовольствием. — Да, да, ведь ты же станешь наследником престола.

— Нет, — воскликнул второй, безвольный, — не бывать этому. Я…отправляюсь сейчас же.

Первый вскочил:

— Извини меня. Я знаю — ты умеешь держать слово. — Он казался растроганным. — Слово «свобода» — для тебя не пустой звук. Не буду держать тебя. Встретимся завтра во время смотра. Ну, не робей.

Оставшись один, он подумал: «Иди, иди, бедный глупец. И если свой пыл ты не совсем растеряешь по дороге ко дворцу, ты сослужишь себе хорошую службу. Я сказал — „себе“? Нет, мне». Затем он произнес вслух странную фразу, которую маленькая Чэн запомнила, но поняла много позднее: «Так много голов — и всего три ступени». И еще: «Тяжелей всего начать».

— Вы что-то изволили сказать, господин? — спросила девушка, прервав игру на флейте.

— Отложи-ка ты свою флейту, — сказал ей красивый и мрачный юноша, — и иди поскорее ко мне.

Потом он спросил ее:

— Ты веришь в меня, Чэн?

— О да, мой господин, — прошептала девушка, — ведь вы такой щедрый.

— Ты еще не такое увидишь, — пообещал он, — Все увидят…

Старая служанка, бесшумная, как тень, задула светильник.

В этот же вечер, часом позже, двое стариков вели разговор: некто третий, притаившийся за портьерами, слышал каждое слово и, не видя собеседников, хорошо представлял их: высокого, с громоподобным голосом, и низенького, невозмутимого, спокойного, с голосом резким и сухим. Собеседники были уверены, что они одни, друг друга они знали давно, с детства, со времен, когда третьего, что стоял сейчас за портьерами, еще не было, ибо он родился от одного из них.

Нет, он вовсе не собирался подслушивать, он шел к отцу… Они сами, увлеченные разговором, войдя в этот зал, не заметили тени, метнувшейся к портьере. А метнулся он именно потому, что услышал слова, которых не должен был слышать…

— Итак, — сказал скрипучий спокойный голос, — ты решился?

Громогласный подтвердил:

— Да.

После того наступила тишина.

— А ты далеко шагнул, — снова проскрипел невозмутимый, но это было лишь констатацией факта, зависти в нем не было. — От начальника десятка до императора.

На это громогласный заметил дружелюбно:

— И ты тоже: от солдата до министра.

Скрипучий словно в раздумье:

— Император — Сын Неба. А что такое министр? Тот же солдат, которым командуют…

— Тобой не покомандуют, — заверил его громогласный. — Правой рукой императора распоряжается только он сам.

«Пока он. жив, — уточнил тот, кто был третьим, — Интересно, приходит ли им это в голову?»

Тишина и шаги.

— Значит — династия, — проскрипел спокойный. Впрочем, он, кажется, был не так уж спокоен, произнося последнее слово.

Тот, кто стоял за портьерой, прижал рукой собственное сердце, чтобы заглушить его стук.

Тот из собеседников, у кого был грузный, твердый шаг, заходил по комнате еще быстрее.

— Династия, — сказал он, остановившись. — Да.

— Мы не вечны, — заметил его собеседник, — Тот, кто идет за тобой следом, наследует титул. А кто наследует дела?

— Но я еще не собираюсь покидать этот мир, — заметил громогласный.

На что спокойный сказал:

— Все в руках судьбы. — И затем, явно колеблясь: — Твой сын…

— Ах, брось… Его тебе бояться не следует.

— Это почему же? — осторожно спросил спокойный после некоторого раздумья, а у того, кто подслушивал, напрягся безвольный подбородок.

— Потому… — сказал громкий голос, — потому что-.. — Он, казалось, колебался. Ладно, он скажет. — Потому что в случае моей смерти престол наследуешь ты. А он будет править лишь после тебя, если обнаружит к этому способности.

— Многим такое решение не понравится. Они и так… Мои агенты докладывают о некоторых разговорах… Многие из молодых офицеров хотят взять поводья власти сегодня. Они говорят: мы воевали, а у власти опять старики. В чем- то их нетерпение можно понять. Назначение Ду Фу на высокую должность вызвало целую бурю.

— Он умнее всех этих крикунов в десять раз, — сказал громогласный. — А что касается нетерпеливых… им придется все же подождать. Они и так уже получили больше, чем заработали.

— И все-таки лишать твоего сына престола — это незаконно, — задумчиво сказал спокойный.

На что громогласный засмеялся:

— Законы зависят от того, кто издает их. А издаем их мы. Ты обижаешь своего сына, — не унимался один.

— Я не люблю его, — признался другой, и у того, кто подслушивал, от этого признания остановилось сердце. — Ты знаешь, от кого я хотел бы иметь сыновей.

— Ян Гуй-фэй, — тихо сказал спокойный.

— Ян Гуй-фэй, — отдаленным раскатом грома пророкотал второй голос. — Не могу ее забыть. Ты же помнишь ее малышкой. Ну конечно, ты помнишь. Она уже в тринадцать лет была как взрослая.

— Ты сильно любил ее тогда, — сказал спокойный голос. — Но кем ты был тогда, кем были мы оба: я — солдат, ты — десятник… Нам не на что было рассчитывать. Но ты любил ее тогда, я помню.

— Я всю жизнь ее люблю. И теперь. Теперь, когда ее нет, я люблю ее еще сильней. Двадцать лет назад я сказал ей, что она станет первой женщиной в стране. И я сдержал бы слово, только ее уже нет. Всю жизнь я шел к ней, шел и терял ее: первый раз — когда ее продали в гарем наследника Шоу, второй — когда ее увидел Мин Хуан, третий — когда они ее убили. — Грузные шаги вновь зазвучали под сводами комнаты, громкий голос прерывался. — Они задушили ее шнурком от халата. Ты ничего этого не знаешь, друг моего детства Ши Сы-мин, мой наследник. Это произошло в грязном местечке, оно называется станция Мэвэй, будь оно проклято. Они только остановились на ночлег, как эти молокососы из императорской гвардии, которые, убегая, обмочились от страха, почувствовали приступ храбрости. Они взбунтовались — благо никого, кроме них, не было. Сначала они задушили ее брата, ты помнишь красавца Ян Го-чжуна? Это он сосватал в свое время девочку в гарем наследника. Что ж, он получил свое. Говорят, он даже умереть толком не сумел — валялся в ногах, вымаливая себе жизнь. Ничто не помогло. Ему отрубили голову и насадили на копье. И тогда, войдя во вкус, они потребовали ее головы. И этот старый каплун согласился. Но он плакал. Ты слышишь — он плакал. Он заплакал и в знак траура надел белые одежды, словно она уже умерла, а она была еще жива, и безбородый Гао Ли-ши, никогда не спавший с женщиной, задушил ее шелковым шнурком.