Калигула или После нас хоть потоп

Философ сочувственно обнял Луция. Слова соболезнования. слова ободрения и утешения. Судьба неумолима.

– Пусть ваша печаль пройдет, прежде чем луна довершит свой путь.

Сервий был великий человек. Вся его жизнь была проникнута честностью, мудростью и благородством, а они бессмертны. Он делал то, что говорил, говорил, что думал, думал, как чувствовал. Я глубоко преклоняюсь перед памятью Сервия Куриона.

У Луция каждый раз ныли кости при малейшем упоминании о честности и благородстве отца.

Лепида исплакавшимися глазами глядела на сына. Его это раздражало. С тех пор как умер отец, в глазах ее стоял укор. Сегодня ночью она не спала, ожидая его возвращения. Он сказал ей, что был на ужине у Калигулы.

– Как хорошо, что это случилось! – произнесла она сдавленным голосом.

Он затрясся от злости, когда понял, что она хотела сказать: "Хорошо, что отец лишил себя жизни и не видит, что ты делаешь".

Лепида не отводила взгляда от сына. Жизнь отца была честной, мудрой и достойной – вот что было написано в ее застывших глазах. Она встала, извинилась, попрощалась с философом и ушла.

Луций усадил гостя, приказал принести закуски и вино. Сенека отказался.

Он попросил сушеного инжира и чашу воды. Луций подумал о вчерашнем ужине, и просьба философа прозвучала как насмешка. Однако он все исполнил.

– Император изумляет меня, – заговорил Сенека. Он улыбался. – Мне казалось, что я знаю людей. Что я хороший психолог. И что же. Луций, я вынужден признаться, что постановления молодого императора убедили меня в моей ошибке.

Наконец-то он признает мою правоту, сиял Луций, он, умнейший из римлян!

– Я видел Гая Цезаря в Мизене, в день смерти Тиберия. Я сомневался в нем. Я считал его узурпатором и боялся той минуты, когда он возьмет власть в свои руки. Как я тогда ошибался! Что же мне теперь остается? Только каяться и тебе, моему ученику и другу, поверить свои мысли…

– Я счастлив, что ты говоришь это. Именно ты, мой дорогой Анней! – горячо начал Луций. – Если бы мой отец… ах, даже поверить трудно. То, что Гай сделал для римского народа за последние три дня, не сумел сделать ни один император за целую жизнь.

Сенека кивал и следил за каплями, которые падали на листья лавра.

Листья сверкали, точно серебряные.

– Ты только вообрази, мой дорогой учитель, что он сказал вчера: "Я хочу дать Риму не только все свободы республики, но и все великолепие, довольство и блеск принципата". Поразительно, правда?

– Блеск, да, блеск, – задумчиво проговорил Сенека. – Наше время славит блеск превыше добродетели… Ах, прости мою неточность: славило!

Теперь, разумеется, все будет иначе. – Потом он вспомнил:

– Я ведь иду из сената.

– Что было в сенате?

– Мало и много. Одно неожиданное известие и одна замечательная речь.

Известие о том, что Ульпий отказался от сенаторской должности. Говорят, из-за возраста и болезней. Да, он стар, это так. Но больным он не выглядел.

– Ульпий? – изумленно повторил Луций.

– Это всех взволновало. Все почитают Ульпия. Даже его враги. Это великий римлянин. Человек безупречный, непогрешимый, цельный…

А я советовал Калигуле сделать его своим советником, думал Луций. Он, конечно, откажется. И это бросит на меня тень.

Сенека продолжал:

– Представь себе, мальчик (он называл так Луция. только когда сильно волновался), ты только представь себе: потом в сенат вошел император, и его приветствовали с неслыханным воодушевлением. Нам всем не терпелось услышать его первую речь. Изумительно, мой мальчик! Он поклонился не только богам, Августу и деду. Столь же глубоко он поклонился сенату. Я до сих пор слышу его слова: "Будучи возрастом молод и неискушен опытом, я хочу, принимая после своего деда власть над Римом и миром, от всего сердца просить вас о благосклонности, любви и поддержке. Вот я смиренно стою перед вами и, полный глубокого уважения к вам, прошу, чтобы все вы, благородные отцы, ибо отца моего, Германика, нет среди живых, видели во мне своего сына и верили в мою сыновнюю любовь к вам!"

Луций вскочил от волнения:

– Великий Гай Цезарь! – вскричал он в восхищении.

Сенека продолжал:

– Гай Цезарь к тому же и великий актер, Луций. Он сказал еще:

"Представ сегодня перед вами, отцы возлюбленной отчизны, я даю торжественную клятву в том, что всегда буду слушаться ваших добрых советов и уважать вашу мудрость, ради которой вы и были призваны сюда, чтобы делить со мною заботы о государстве…"

– О боги! Могу себе представить, как принял сенат речь императора!

– Не можешь, Луций, – усмехнулся Сенека. – Никогда прежде я не видел в сенате такого ликования. Курия сотрясалась: "Началась новая эра!

Возвращается золотой век Сатурна! Слава Гаю!" Гатерий Агриппа предложил за эту речь почтить императора титулом "Отец отечества". Бибиен предложил титул "Добрейший из господ", Доланий – "Сын легиона", Турин – "Божественный". Представь, мой мальчик, император отверг их все и сказал:

"Нет, досточтимые отцы сенаторы, я всего лишь слуга своего народа!"

– Замечательно! – выдохнул Луций.

Лицо Сенеки омрачилось. Возбуждение прошло, он спокойно смотрел на мокрые блестящие листья. Потом медленно сказал:

– Да. Замечательно. Даже слишком замечательно. Невероятно. Это почти недоступно человеку. Может быть, только герой может…

Они молча сидели друг против друга, но смотрели в сад. Молодой и свежей была зелень. Почки на платанах раскрывались навстречу дождю, из них выглядывали бледные листочки. Капли разбивались о гладь воды в фонтане, трепетали на щеках бронзовой нереиды и казались слезами.Сенека закашлялся. Он кашлял сухо. долго, как кашляют астматики.

Наконец кашель кончился, он отдышался, потом заговорил. Тихо, как будто издали, доносились до Луция его слова:

– Ты мой ученик, мальчик. Я еще не стар, и свойственная старости сентиментальность мне чужда. Тем не менее мне хочется поверить кому-то свои мысли. Дома, ты знаешь, я одинок. Могу ли я поверить их тебе?

– Это большая честь для меня, Сенека, – искренне сказал Луций. – И я дорожу ею.

– Так вот, я думаю об этом с самого утра. Почему император делает все это. До недавних пор изъеденный пороками, жестокий и тщеславный мальчишка. Невежественный, это о нем говорил еще Тиберий. Тиберий, несмотря на все свои недостатки, был личностью; Гай в сравнении с ним всего лишь проказливый сорванец. А теперь эта речь, и более того – дела!

Меня мучает вопрос: почему он таков?

Дождь прекратился. Капли сползали по животу нереиды на ее нежные ножки.

– Эта перемена? Перелом в человеке? Скрывал ли он раньше свои добрые качества или теперь скрывает дурные?

Луций озадаченно посмотрел на учителя. Сенека продолжал:

– Может быть, тогда это было обыкновенное юношеское упрямство? Может быть, теперь это истинная доброта сердца, которую породило сознание ответственности за огромную державу, отданную ему в руки? Он дозволяет прелюбодеяние! Для себя? Разумеется. В этих вещах он никогда не имел власти над собой. Как же он будет властвовать над миром?

Луций подумал о вчерашней попойке, ему вспомнился холодный блеск зеленоватых глаз, в которых была жажда наслаждений, похвал и лести. На миг он заколебался. Но только на миг. Нет, нет. Ведь император сказал: "Все свободы республики и весь блеск принципата!"

– Ну хорошо, возобновятся гладиаторские игры. Что это, честолюбивое стремление затмить старого императора? Желание понравиться народу?

Возможно, он сам хочет смотреть, как песок арены впитывает человеческую кровь? Почему он делает все это? – Сенека говорил тихо, будто про себя.

Он помолчал, потом, наклонившись к Луцию, прошептал:

– В сенате позади меня сидел Секстилий. Ты знаешь его. Человек серьезный, справедливый. После речи императора он сказал мне на ухо: "Не кажется ли тебе, что мы только что слушали лицемера?"

Луций вскочил. И возбужденно заговорил, словно желая заглушить в себе что-то: