Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Безусловно — пока что — не до конца. Октавиан не имел намерения отказываться от власти триумвира, пока Антоний сохранял за собой подобные полномочия, а для Антония, обретавшегося вдали от родного города, реставрация Республики едва ли являлась первостепенным делом. Честолюбие его, напротив, обратилось в совершенно другом направлении. Триста лет, прошедших со времени Александра, мечты об универсальной империи бродили в воображении греков и в конце концов были унаследованы Республикой. Однако она сохраняла к ним подозрительное отношение, и даже величайшие среди ее граждан — Помпеи и сам Цезарь — опасались следовать им до конца. Так поступил и Антоний, бежавший от искушений македонской царицы, чтобы стать мужем скромной римской матроны. Однако прошло четыре года, наполненные такой властью, какой гражданин никогда не получал на Востоке, а искушения так и не оставляли его. И в итоге Антоний оказался слишком самонадеянным, слишком увлеченным собственными амбициями, чтобы противостоять им. Октавия — оставшаяся до конца верной памяти своего мужа, — была отослана в Рим, а Афродита — вновь призвана к новому Дионису.

На сей раз пути назад уже не оставалось. В Риме разразился скандал. С тех пор как Республика начала принимать участие в делах Востока, ничто не считалось более ужасным нарушением ее нравственного кодекса, чем гражданин, превращающийся в туземца, а Антоний, если верить свидетельствам, проделывал этот путь с ужасающей быстротой. Ужасное моральное падение его не имело предела: он пользовался золотым ночным горшком, укрывался от мошек москитной сеткой и даже массировал ноги своей любовницы! Экстравагантность, женственность, услужливость — список обвинений был знаком каждому римскому политикану. Антоний, изображавший пренебрежение ко всему миру, предпочел с презрением отвергнуть их. «Ну и что из того, что я сплю с царицей? — жаловался он Октавиану. — Какая разница в том, куда ты суешь свой хрен?» [290]

Преступления Антония не ограничивались сексуальной сферой. И обвинения не следовало отвергать только по этой причине, хотя слухи, клеймившие Клеопатру званием шлюхи, относились к области римской нелюбви к женщинам. Враги по праву опасались этой женщины и не доверяли ее неотразимым чарам. Речь шла не о предоставляемых ее телом наслаждениях, как утверждали наиболее примитивные пропагандисты, а о чарах, куда более таинственных и опасных. Из тех слов, что Клеопатра нашептывала на ухо Антонию, самыми сладостными были не слова плотских удовольствий, а обещания обетования будущего божественного достоинства и универсальной империи.

И Антоний, сокрушенный такими мечтами, вступил на тропу, которой побоялся даже сам Цезарь. Недавно отвергнувший династические амбиции, он начал открыто демонстрировать их. Для начала он признал своих детей от Клеопатры. А потом дал им «провокационные», даже «поджигательские» титулы: Александр Гелиос, «Солнце», и Клеопатра Селена, «Луна». Имена эти, в которых божественное смешивалось с династическим, вполне соответствовали духу Александрии, однако в Риме они могли вызвать только свирепое рычание. Что ощущал при этом Антоний? Сограждане, наблюдавшие за тем, как он расцветает под приветствиями услужливых греков и прочих восточных людей, негодовали и хмурились. А когда казалось, что ничего более возмутительного придумать уже невозможно, последовал его — и Клеопатры — самый явный «прокол».

В 34 году до Р.Х. народ Александрии был приглашен присутствовать при рождении ослепительного нового мирового порядка. На церемонии председательствовал Антоний, римский триумвир и новый Дионис. Возле него восседала Клеопатра, македонская царица и египетский фараон, облаченная в великолепный наряд новой Изиды, царицы небес. Перед ними в столь же экзотических национальных одеждах стояли дети Клеопатры от Цезаря и Антония. Этих принцев и принцесс представили александрийцам в качестве богов-спасителей, наследников зарождающейся универсальной гармонии, давно обещанной, и, наконец, наступающей. Юному Александру, одетому как персидский царь царей, была обещана Парфия и все страны за нею. Другие дети получили более скромные дары — земли, уже находившиеся под властью Антония. Тот факт, что некоторые из них являлись доверенными полководцу провинциями Республики, не смог ограничить его щедрость. Отчасти это было следствием того, что на самом деле никакой щедрости Антоний проявлять не собирался и не имел ни малейшего намерения передавать управление римскими провинциями собственным детям, и в этом смысле церемония представляла собой всего лишь спектакль и ничего более. Однако шоу это имело свой смысл — и то, что хотел сказать им Антоний, можно было видеть также на его серебряных монетах, звякавших в кошельках по всему Востоку. Его профиль был отчеканен на одной стороне монеты, а профиль Клеопатры — на другой: римлянина и гречанки; триумвира и царицы. Брезжила заря нового века, в котором правление римлян обретет предсказанный Сивиллой характер: божественно предопределенный синтез Востока и Запада, при ликвидации всех различий под властью всемирных императора и императрицы.

Однако что в Александрии — мясо, то в Республике — отрава. Остававшиеся в Риме друзья Антония — которых было еще довольно много, — пришли в ужас. Сам Антоний, осознав масштаб общественной катастрофы, поспешно отправил письмо Сенату, в котором с величественной снисходительностью, но несколько неопределенно высказывал свою готовность сложить полномочия триумвира — и восстановить Республику. Увы, слишком поздно. По сверкающей белизной тоге сторонника конституции уже расплывалось грязное пятно. Увлекшись своими грандиозными восточными мечтаниями, Антоний обратил свой взгляд к Риму, чтобы обнаружить там самое неприятное зрелище: наследника Цезаря, авантюриста и террориста, в величественной позе защитника Республики, поборника ее традиций и древних прав народа, причем не только принимающего эту позу, но и с блеском исполняющего эту роль.

Впрочем, манера исполнения молодым Цезарем роли конституционалиста могла убедить далеко не каждого — да и маска подчас спадала с лица. В 32 году до Р.Х., решив навести страх на консулов, являвшихся сторонниками Антония, Октавиан вошел в дом Сената с вооруженной охраной, которую поставил за креслами первых лиц государства. Демонстрация силы возымела желаемый эффект: противники режима Октавиана немедленно ударились в бегство. Оба консула устремились к Антонию на Восток, а с ними — почти треть Сената, примерно триста сенаторских душ. Многие из них были ставленниками Антония, однако некоторые, наследники потерпевшего поражение дела, занимали более принципиальную позицию, не позволявшую им воспринимать Цезаря как паладина Республики. Например, одним из двоих бежавших к Антонию консулов был Домиций Агенобарб, сын старого врага Юлия Цезаря. Также в лагере Антония — что вполне понятно — оказался и внук Катона.

Октавиан осмеивал сделанный ими выбор. Такие-то люди закончат свой жизненный путь в качестве придворных царицы! На самом деле Домиций взял за правило при любой возможности проявлять высокомерие по отношению к Клеопатре и постоянно убеждал Антония отправить ее со всем багажом в Египет… Однако всегда умел мастерски наносить удары ниже пояса Октавиан. Летом 32 года до Р.Х., по навету изменника, он даже предпринял в высшей степени святотатственный налет на храм Весты, в котором Антоний хранил свое завещание, и забрал этот документ из рук дев-весталок. Содержание его, подвергнутое тщательному анализу, как и предполагал Октавиан, имело подрывной характер. С суровым лицом цензора он довел его основные пункты до сведения Сената. Признать законным сыном Цезариона; наградить детей Клеопатры крупными состояниями; похоронить самого Антония рядом с Клеопатрой. Все это шокировало — и было подозрительным.

И все же, если в пропаганде Октавиана и допускались какие-то выдумки, то были для нее и серьезные основания. Связь Антония с Клеопатрой, ставшая официальной в 32 году, после его развода с Октавией, была понята большинством римлян именно как то, чем она являлась на самом деле, — изменой глубочайшим принципам и ценностям Республики. Республика была уже мертва, однако присущие ей предрассудки не лишились свойственной им свирепости. Подчиниться тому, что недостойно гражданина, — именно этого всегда и больше всего опасались римляне. И поэтому утративший свободу народ находил лестным для себя позорить Антония, называя его обабившимся рабом чужеземной царицы. В последний раз римский народ мог опоясать себя мечом, считая, что и Республика, и его честь, в конце концов, еще не полностью умерли.