Тропою волка

— Война проиграна, — шептались стрельцы, — пусть Мышецкий с царем сами воюют, раз такие умные!

И вот к воеводе направилась целая делегация шумных стрельцов и пехотинцев.

— Сдавай город! — кричали московские ратники. — Подмоги нет! Хованский разбит! Город окружен десятками тысяч литовцев! Помирать нам всем тут суждено, коли будем сопротивляться литовским людям!

— А ну, разойтись! — горели гневом глаза Мышецкого. Больше он ничего не успел сказать. Крепкий кулак вписался воеводе между глаз так, что искры посыпались. Четверо смуглых молчаливых охранников Мышецкого тут же получили пули из пистолетов и удары бердышей. Стрельцы набросились на воеводу, стали бить руками и ногами.

— Осади! — кричал самый старший из них, сотник с длинной русой бородой. — Свяжем воеводу, братцы, да и Радивилу сдадим! Тоща нас всех помилуют и отпустят! Ну, или не казнят, уж точно!

Стрельцы одобрительно загудели, связали воеводу и вытолкали вон из дома. Намотав на длинную жердь белую скатерть, стрельцы поутру отправились в лагерь Богуслава. Тот милостиво принял делегацию. Князь удивленно приподнял бровь, увидев странную картину: толпа взволнованных стрельцов толкает перед собой связанного человека с разбитыми носом и губами.

— Кто это? — спросил Богуслав, приподнимая двумя пальцами с глаз шляпу с пышными черными перьями.

Стрельцы все объяснили и попросили:

— За добровольную сдачу города пощади нас, господин пан Радивил. Не казни, отпусти восвояси. Мы не желаем воевать с вами. Это, вон, Мышецкий уж зело желал. Пусть теперь воюет!

Богуслав был обрадован. Он рассчитывал этим партизанским трюком с кострами привести врага в смятение, вызвать дезертирство, но чтобы вот так… Богуслав даже не ожидал такого успеха.

— Всем дарую жизнь и отпускаю до дому, но без оружия, — сказал обрадованным стрельцам Слуцкий князь и перекрестился, не веря сам в такую неожиданную викторию… Вильна свободна! Так 4 декабря 1661 года истерзанная войной столица с ее обугленными мостовыми и стенами домов, с пробитыми пулями флюгерами вновь вернулась в лоно Великого княжества Литовского, Русского и Жмайтского. Впервые за шесть лет в город въехали солдаты Его королевского величества и великого князя Речи Посполитой. Войско Богуслава, марширующее по мощеным улицам под звуки флейты и барабана, под развевающейся фамильной хоругвью Радзивиллов, встретило безмолвие улиц и черные глазницы опаленных пламенем домов. Радзивилл удивленно крутил головой в высокой шляпе с пером: он явно ожидал не такого приема.

— Где люди? — удивленно оглядывалась Елена, она впервые въезжала в столицу Княжества. А люди, словно мыши из норки, затравленно выходили из своих домов и ворот, испуганно глядя на шествующее по улицам истерзанного войной города войско. Их сгорбленные фигуры, их настороженные лица говорили, что виленцы либо не понимают, что происходит, либо не верят в возвращение своего государства. Мелкие группки людей — по два, три, четыре человека — робко жались к углам домов, ближе к дверям, чтобы в случае чего побыстрей юркнуть обратно в свои норки. Лишь какой-то старик, сняв широкополую шляпу, громко крикнул:

— Виват! Дождались! — и слезы радости текли по его морщинистым щекам.

Дети шести, семи и десяти лет с удивлением взирали на литвинских всадников, ибо никогда таковых не видели за свою короткую, но насыщенную тревожными событиями жизнь… Плевако ехал рядом с Еленой. Он узнавал и не узнавал родной город, который производил на него тягостное впечатление: многие обгоревшие дома стояли нежилыми, от некоторых зданий остались лишь руины… Так, за Вострой Брамой вместо православной церкви, куца часто ходил Плевако, теперь парень видел лишь большую кучу кирпича, обгоревших свай и щебня. От блеска довоенной Вильны мало что осталось…

Нечто похожее на торжественную встречу состоялось на центральной площади. Тут толпились люди: человек восемь-девять стрельцов в разноцветной форме — двое в зеленых, двое в вишневых, по одному в сером, черном, синем и желтом кафтанах — явно представители разных стрелецких приказов, держащие склоненные знамена своих подразделений. Рядом с ними переминались с ноги на ногу виленцы, человек пять. В черном лютеранском платье, мятом и слегка побитом молью — видимо, пять лет оккупации хранившемся в плотном шкафу, — в центре стоял бурмистр, в компании с двумя протестантскими и двумя православными священниками, держа в руках фиолетовую бархатную подушку, на которой лежал большой медный ключ — ключ от Вильны.

Богуслав спрыгнул с коня и подошел к этим представителям местной власти, милостиво отвесив им поклон. Бурмистр трясущимися руками протянул князю подушку с ключом. Губы бурмистра дрожали от волнения, он не мог произнести ни слова, лишь что-то взволнованно булькая. Богуслав элегантным движением принял из рук бурмистра ключ, пока стрельцы подходили и бросали знамена к его блестящим коричневым ботфортам с серебряными пряжками. Богуслав, не обращая на стрельцов внимания, высоко воздел ключ над головой. К этому времени на площади собрался городской люд — человек около тысячи. Елена своим наметанным партизанским глазом практически точно определила число людей, подумав, что это наверняка все жители города, что в состоянии передвигаться сами.

— Вы вновь свободны, граждане Вильны! — крикнул Богуслав, потрясая в воздухе увесистым ключом от города. — Враг разбит! Город вновь наш! Виктория! Виват!

И только сейчас лица людей просияли, и они радостно закричали, вверх полетели шляпы, а стрельцы испуганно жались друг к другу. Но их никто не трогал. Все взгляды людей были устремлены на Богуслава, красивую блондинку, восседавшую рядом с Радзивилл ом, на литвинских драгун…

Плевако плакал. Его сердце разрывалось между горем и счастьем. А вот по лицу Елены трудно было угадать ее чувства. Казалось, Елена совершенно безразлично взирала на упавшие к их ногам знамена стрельцов, на ключ от Вильны в торжествующей руке Радзивилла… Перед ее глазами всплывала похожая сцена: Смоленск и уход из города гарнизона Обуховича, литвины складывали знамена к ногам царя, уходили прочь от сдавшегося врагу израненного города… Именно тогда она, семнадцатилетняя девушка, поклялась самой себе сделать все, чтобы захватчики точно так же сложили знамена и к ее ногам — ногам Елены, ибо падение родного города она воспринимала как огромную личную трагедию, настолько большую, что даже не было желания возвращаться к этот город когда-либо. Смоленск умер для нее. Жило лишь желание мести. И вот царские знамена у ее ног… Мечта сбылась.

Но Елена не чувствовала счастья, но лишь усталое удовлетворение и желание… умереть. Больше в жизни ей желать было нечего. Уход Кмитича был последней крупной потерей в ее жизни. Ее возлюбленный уже никогда не вернется к ней, он никогда по-настоящему ей и не принадлежал, как и никогда не было у Елены прав на него, а у него на нее — так она решила, так оно и было. «Теперь можно и исчезнуть, — думала Елена, — а врага добьют и без участия непонятной Багровой, чью душу и сердце изуродовала эта война…»

Несмотря на самую теплую атмосферу приема короля Речи Посполитой, Жаромский и остальные конфедераты не желали более плясать под его дудку. Они отказывались немедля в союзе с казаками и крымскими татарами идти на Москву, как того просил король, но собирались провести конец года в Кобринской экономии, отдохнуть и собрать подкрепление.

— Панове! Любые мои сябры и браты! — заступался за короля Кмитич на всеобщем совете, проходившем под открытым небом. — Врага надо добить! Нужно не просто прогнать бешеного хищника, а уничтожить в самом его логове, иначе худо нам придется в будущем. Вновь соберет царь силы и вернется!

— Пустое, пан Кмитич! — кричал осмелевший Жаромский. — Мы так добро дали прикурить московитам Хованского, что у них нет ни сил, ни желания сражаться здесь! Где соберут новые силы? Их нет у них! А нам неплохо бы тоже зализать раны, расплатиться с солдатами. Передохнуть после дел ратных нужно! Мы люди не железные!