Подари себе рай

Дома Ленка злорадно ухмылялась: «Вояка сраный!» Матреша причитала: «Мамки нет, вот от мачехи и сбежал!» Норовит меня кормить посытнее. Костик увидел меня, закричал: «Ты мне с фронта гостинца привез?» В школе о нашем побеге тоже узнали. Учителя вроде относятся к этому с одобрением. Девчонки из соседней женской школы тоже пронюхали. При встрече млеют, шлют записки, назначают свидания. Сделали с Колькой еще одну попытку — через Главный штаб партизанского движения. Говорил с нами вежливый военный. «Стрелять умеете?» — «Умеем». — «Мину заложить под рельсы сможете?» — «Сможем. На уроках по военному делу проходили». — «С парашютом прыгали?» — «Прыгали». (Врали, конечно. Только в Парке Горького с вышки.) — «Так. Ну а с топографией Витебской области, к примеру, знакомы?» Ясно, мы замолчали. «Или, скажем, Черниговской?» Радовался — нашел слабину. Так и написал на нашем заявлении: «Отказать из-за незнания местности». Не по малолетству, о юных партизанах все газеты пишут. Папа к моим попыткам уйти на фронт относится серьезно, хотя я думаю, он не хочет, чтобы это случилось.

Телефон у нас на кухне. То Ленка у плиты, то Матреша, то обе вместе. Не дают поговорить толком с друзьями или девчонками. Вчера, 12 ноября был день рождения Томы. Она к себе домой пригласила. Собрались я, Юрка, Витька, Клара, Валентина. Каждый принес что мог. Пироги с картошкой, кусок сала, банку тушенки. Я попросил у папы бутылку кагора, у Матреши селедку. Посидели за столом, потанцевали, парочками уединились по углам. Целуемся. Лафа. Вдруг является Томкина мама. Она ушла в ночную, плохо себя почувствовала, ее домой на машине директора фабрики отправили. Мы, конечно, сразу разошлись. Уже в девять я был дома. На кухне никого. Ленка ускакала к своей портнихе, Костик и Матреша спят, папа в кабинете сидит за бумагами. Звоню Томке. Она такая… Такая… Вообще красивее девчонки я не встречал. Только в кино: Смирнова, Целиковская, Окуневская. Томка тоже хочет быть актрисой. С ней я могу по телефону говорить часами. Иногда вдруг оба замолчим, слушаем, как бьется сердце. Дыхание перехватывает, в глазах радужные круги. «Ты здесь?» — «Я здесь. А ты?» — «И я здесь?» Потрясно!

Положил трубку. И вдруг звонок. На часах — четверть двенадцатого. Кто бы это мог быть в такое время? «Алло! Я слушаю». — «Добрый вечер, молодой человек. Позови, пожалуйста, папу». — «А кто его спрашивает?» — «Скажи — спрашивает Вячеслав Михайлович». — «Сейчас». Иду в кабинет. «Пап, тебя там какой-то Вячеслав Михайлович». Папа так и подскочил в кресле: «Это же Молотов!» И бегом в кухню. Я за ним. Сам Молотов! Вот это да!

— Слушаю, Вячеслав Михайлович, да, сын. Алексей. Четырнадцать. В восьмом. Спасибо. Да. Какое название? Академия педагогических наук. Нет, это, по-моему, хуже: Академия народного образования неточно отражает существо проблемы. Ну и что же? Есть общая, есть медицинских наук, сельскохозяйственная. Нет, в мире аналога нет. Структура? Да, с наркомом Потемкиным согласована. Нет, бюджет представлен приблизительный, два варианта — по максимуму и по минимуму. Готов, Вячеслав Михайлович, доложить и на заседании Совнаркома, и в Политбюро. Спасибо.

Папа вытер потный лоб, посмотрел на меня восторженными глазами. «Передает весь проект Сталину. Никак не думал! В такое время!» Ушел в ванную. Выпьет рюмку на радости. Завтра скажу ребятам, что нам звонил сам Молотов — не поверят. Ну и пусть. Расскажу Кольке. Он поверит. У него отец профессор, в МГУ кафедрой заведует, они с папой знакомы. Вышел из ванной веселый, говорит: «С кем это ты по телефону болтал? Премьер-министр целый час дозвониться не мог. Нет, чтобы учеба, у него все девы на уме. И в кого ты только такой донжуан?» Я подумал — есть в кого, папочка. Тут прибежал Костик, ревет: «Па, мне злой волк приснился, я боюсь. Хочу с тобой спать. Без Ленки!» — «Хорошо, давай в кабинете на диване ляжем, как мужчины». Взял Костика на руки, пошел к себе. С порога повторил с улыбкой: «Дон Жуан Замоскворецкий!»

Январь 1943

Новый год встречали с елкой: Федя приволок откуда-то из-под Краснозаводска. Ленка стала наряжать ее американскими игрушками, которые папа когда-то прислал мне из Нью-Йорка. Я сказал, что елка наша и на ней должны быть игрушки наши. Она ни в какую. Так и вышло — одна половина елки американская, другая русская. Костик помогал и Ленке, и мне. Я его подсадил, он звезду на верхушку надел, захлопал в ладоши — светится лучше кремлевских. Матреша оторвалась от плиты, поглядела, вздохнула — хороша-то хороша, да лучше бы в лесу жила, а так через неделю на помойку пойдет. Пришел проверить голландки Кузьмич, привел с собой Нинку — полюбуйся, дочка. Для него уже был приготовлен подарок — бутылка «Московской», Нинке под елкой большой кулек с мандаринами, пастилой, плиткой шоколада. Костик тут же потребовал свой подарок. Я сказал, что его ему принесет Дед Мороз. Дед Мороз-папа приехал, когда было уже без десяти двенадцать. Быстро надел Ленкин красный берет, надвинув его на самые глаза, Кузьмичев кожух, прикрепил на подбородке пушистую мочалку. Разбудили Костика. Он с опаской смотрел на чудного старика, был готов вот-вот зареветь. Тогда Дед Мороз сказал: «Ты Костик — заячий хвостик? Я подарки тебе привез». — «Ты папа, папа! Ура! Я сразу тебя узнал». Костик получил игрушечный автомат и пистолет. Стал сразу тарахтеть и хлопать пистонами: «На тебе, фашист! На!» Матреше достался отрез драпа на пальто, ее-то все штопаное-перештопаное. Ленке — какие-то старинные серьги и перстень. Мне — первые в жизни наручные часы, швейцарские. Выпил я свою рюмку кагора, сказал, что хочу спать. Ушел в кабинет. Свет не зажигал. Открыл светомаскировку одного окна, сел на подоконник и заплакал. Тут елка, подарки. А мама где-то в землянке или в окопе, может, под обстрелом. Давно от нее писем нет. Какая-то Ленка подарки получает, в тепле нежится, а она моложе мамы, могла бы тоже воевать с фашистами. Мамочка, любимая наша защитница, приезжай быстрее. Я так по тебе соскучился! За окном пурга. Мороз, темень. Там, далеко, мама, война, смерть. Но я знаю — мама жива и она вернется: Матреша гадала на картах, она здорово гадает. Для трефовой дамы из казенного дома будет сначала удар, потом радостное известие, ей предстоят дальняя дорога, небольшие неприятности и хлопоты, а после радость и любовь.

На Старый Новый год папа разрешил мне пойти к Кольке Игнатьеву. Собралось нас десять человек, он, я и три Игоря — маленький, средний и большой. Все со своими девчонками. И Колькины родители тоже были. Его отец еще до революции в университете преподавал русскую словесность. Он затейник, весь вечер учил нас старинным студенческим играм, проводил конкурсы на знание литературы, географии, истории. Мы унизительно мало знаем. А когда нас учат, мы совершенствуем подсказки и шпаргалки, а не знания. И злимся, когда нас за это справедливо наказывают. В полвторого родители Кольки ушли спать. Большой Игорь достал бутылку водки, и я впервые ее попробовал. У Кольки в заначке оказалась вторая. Куролесили до шести утра. Томка и я улеглись спать на диване в дальней темной комнатке. Водка добавляет смелости и нахальства. Дверь в каморку закрыта. Мы в одежде под толстым ватным одеялом. «Давай разденемся?» — это я шепотом. «Зачем?» — это она таким же шепотом. «Душно и жарко». — «Ну давай». — Мы остались в одних трусиках. Я стал гладить ее грудь: соски твердые. Поцелуи жарче и жарче. «Не надо». Томка произнесла это жалобно. Не отталкивала мои руки, не отодвигалась. Сменила шепот на голос. Чувствую — близко слезы. «Томик, почему не надо?» — «Не знаю. Я… Ты… У меня никогда ничего не было. — А целует крепче. И стонет — не как от боли, как-то иначе. — Потом, потом, Лешик. Сейчас не надо». Водка-водкой, но я вспомнил Фрейда, его слова об инстинкте и разуме. Я потом Кольке рассказал, он от смеха чуть не лопнул. «Нашел подходящий момент размышлять о Фрейде! И Томка, как пить дать, не простит тебе твоего психоанализа».

И ведь он оказался прав. Чуть ли не на следующий день загуляла Томка с фронтовым лейтенантом. Он после ранения на побывку к родителям приехал. Завертели ее пьянки-гулянки. Бросила школу, определилась в госпиталь санитаркой. Пошла по рукам, забеременела. Неужели, если бы я тогда ее не пожалел и мы бы стали по-серьезному встречаться, ее судьба сложилась иначе? Или нет? Чего гадать? Одно верно — папа дал мне читать Песталоцци, или это сказано где-то у великого Леонардо да Винчи: жизнь не письмо, ее нельзя написать в черновике, а потом переписать набело. Живется — пишется единожды. И навсегда.