Я все еще влюблен

— Фред, я чувствую себя прекрасно, никакой осмотр мне не нужен, — попытался противиться Маркс.

— В этом вопросе я разбираюсь лучше знаменитого автора «Капитала», — непререкаемым тоном сказал Энгельс и выпроводил Маркса с Гумпертом в свой кабинет.

Вскоре Лиззи удалилась по каким-то своим делам на кухню, и Энгельс с Лафаргом остались в столовой одни. С первого взгляда еще на вокзале они понравились друг другу. А перед тем как садиться за стол, Лафарг улучил момент и шепотом сказал Мавру: «Я влюбился в вашего Энгельса». Шепотом же Маркс ответил: «Хотел бы я видеть хоть одного порядочного человека, который не влюбился бы в него». Но теперь, внезапно оставшись одни, Энгельс и Лафарг на мгновение почувствовали стесненность, не зная, как подойти друг к другу.

— Как я завидую вам! — вдруг выпалил Лафарг.

— Кому? Мне? Мавру? — улыбнулся Энгельс.

— Вам обоим!

— Мне, если уж так хочется, можете завидовать, моей бороде, например, или тому, что у меня есть лошадь, но Мавру — не надо.

— Почему же? — искренне удивился Лафарг.

— Потому что нехорошо завидовать гению. Я не понимаю, как тут можно завидовать. Это настолько своеобразное явление, что мы, не обладающие его даром, заранее знаем, что для нас его вершины недостижимы, и, чтобы завидовать этому…

— Вы не поняли меня! — смутился Лафарг. — Я завидую вашей дружбе. Лаура рассказывала, что стоит Мавру занемочь, как вы уже пишете ему: «У меня нет покоя ни днем ни ночью». А как только вы замешкаетесь с ответом на его письмо, он тотчас в тревоге строчит: «Дорогой Энгельс! Плачешь ты или смеешься, спишь или бодрствуешь?»

— Да, это действительно так, — глухо проговорил Энгельс, — плачем мы или смеемся, спим или работаем, сидим дома или бродим в далеких краях — мы всегда вместе. Вот уже столько лет…

— Извините, может быть, вам покажется бестактным…

— Бестактность — это не то, что может меня испугать.

— Мавр всю дорогу, да и раньше уверял меня, что всегда и во всем идет по вашим стопам.

Энгельс рассмеялся:

— Это его любимый конек. Он не только вас, но даже и меня пытается в этом уверить.

Энгельс налил вина Лафаргу, себе и сказал тихо:

— Пока никого нет, давайте ради знакомства выпьем за что-нибудь сепаратное и тайное. Страшно люблю всякие тайны.

— Я бы мог предложить один тост, — замялся Лафарг.

— Представьте, я о нем догадываюсь, — улыбнулся Энгельс. — Вы, конечно, хотели бы выпить за мое согласие на ваш брак с Лаурой.

— Угадали, — мрачновато подтвердил Лафарг.

— Предлагаю несколько иную формулировку. За то, чтобы я счел возможным и нужным дать согласие. Идет?

Лафарг тяжело вздохнул:

— Идет.

Они выпили. Поставив бокал, Энгельс с сочувствием посмотрел на влюбленного.

— Я, разумеется, тоже завидую вам. Как вы понимаете, у человека моих лет много причин завидовать тому, кто на двадцать два года моложе. Но моя зависть, как и ваша, совершенно бескорыстна. Я завидую вашей муке, ибо самая благородная, самая возвышенная и самая индивидуальная из мук — мука любви.

Лафарг вспомнил намек Мавра на когда-то пережитую Энгельсом любовную драму, но спросить о ней не решился.

— Знаете, что лучше всего помогает при любовной муке? — Энгельс, видимо, сам был расположен поговорить на эту тему. — Мне известно лишь одно верное средство. Это путешествие. В сорок первом году, будучи, следовательно, года на четыре моложе вас, я бежал из родного края с разорванным и опустошенным сердцем. Я пустился в странствие по Швейцарии и Северной Италии, я бродил по Альпам и изливал свои чувства перед лицом прекрасной природы, которая одна только и достойна быть их свидетельницей.

— И помогло? — спросил Лафарг.

— Ну, в общем, как видите, остался жив. У Гейне есть такое четверостишие, написанное, кстати, в ту пору:

— Судя по стихам, Гейне был человеком весьма любвеобильным, — заметил Лафарг.

— О да! — засмеялся Энгельс. Ему, видно, многое тут было известно. — Но, видите ли, наш друг Гейне полагал, что наряду с путешествием вернейшее средство от старой сердечной боли — новая любовь. Он так и писал:

— Из того, что Мавр говорил мне о любви, — Лафарг вспомнил вагонную беседу, — я могу заключить, что он это стихотворение воспринимает, видимо, как вы.

— Конечно, мы, очевидно, оказываем друг на друга влияние даже в таких вопросах. Что же касается нашего учения, — Энгельсу захотелось вернуться к оставленной теме и внести тут окончательную ясность, — то я не стану перед вами отрицать, что принимаю известное самостоятельное участие в его разработке. Но…

Вошла Лиззи.

— Я услышала, что тут читают стихи.

— Со стихами мы уже покончили, Лиззи. Сейчас речь совсем о другом. Призываю тебя в свидетельницы справедливости того, что я хочу сказать нашему молодому другу о его будущем тесте… То, что вношу я, дорогой Лафарг, Мавр может легко сделать и без меня, за исключением, может быть, двух-трех специальных областей. А то, что сделал он, я никогда не мог бы сделать. Маркс стоит выше, видит дальше, обозревает больше и быстрее всех нас, его единомышленников и друзей.

Лафарг вопросительно взглянул на Лиззи.

— Фред напрасно призвал меня в свидетельницы, — покачала она головой. — Я не берусь судить о таких вещах. Я только знаю твердо, что они не могут жить друг без друга.

— О женщина! — воскликнул Энгельс. — Мы только что так возвышенно говорили о вашем роде, и вот ты явилась, чтобы все опровергнуть… Нет, дорогой Лафарг, это не слепое восхищение. Я действительно всю жизнь играю вторую скрипку и чрезвычайно рад, что у меня такая великолепная первая скрипка. Особенно ясно это всегда становилось в кризисных ситуациях в дни революционного развития событий. В момент, когда надо действовать быстро, Мавр, как никто, умеет найти верное решение и тотчас направить удар в самое важное место. В спокойные времена случалось, что события подтверждали мою, а не его правоту, но в революционные — его суждение почти всегда безошибочно.

— Фред! Ты послушай, какую хулу изрыгает на меня этот неблагодарный человек! — В двери столовой появился Гумперт, а за ним его многолетний пациент.

— Да, — входя вслед за врачом, сказал Маркс. — Я утверждаю, что мой «Капитал» был бы окончен гораздо раньше, если бы он не давал мне от моих проклятых карбункулов мышьяк. Я от мышьяка глупею!

Всем стало смешно. И когда разошлись по своим комнатам, то еще долго улыбались, вспоминая жалобу Мавра.

Бракосочетание Лауры и Лафарга состоялось весной следующего года — второго апреля. Маркс и Энгельс присутствовали при этом в качестве свидетелей. Но на свадьбе, которую справили восьмого апреля, Энгельс из-за неотложных деловых обстоятельств быть не мог.

Получив от Энгельса очередное письмо, Маркс позвал Лауру с Лафаргом и сказал им:

— Оказывается, ваша свадьба отмечалась повсеместно. Смотрите, что пишет Фред. — Он взял листок и прочитал: — «Свадьбу мы здесь тоже отпраздновали. И с большой торжественностью: собакам надели зеленые ошейники, для шести ребят был устроен званый чай, огромный стеклянный кубок Лафарга служил чашей для пунша, даже ежа напоили пьяным».

— Как это мило! — сказала Лаура.

А Маркс вдруг снова вгляделся в текст письма и воскликнул, видимо обиженный за своего зятя:

— Позвольте, почему Фред пишет «стеклянный кубок»? Он же хрустальный!

— Нет, Мавр, — бесстрашно глядя в глаза тестю, проговорил Лафарг. — Кубок действительно стеклянный.